Кикимора - [10]

– Чай со мной пить будешь? Я еще не завтракала.

– Ясно дело – до вечера в постели.

– Бесстыдница, на часы погляди – девяти еще нет!

– И глядеть нечего. Это ведь по московскому времени. По-дальневосточному – вечер.

– Больные с тобой не соскучатся, – рассмеялась Анна Константиновна.

– Ни за что! – с живостью подтвердила Наташа. – Мои палаты объявлены палатами ускоренного выздоровления. Почему? Не знаете. Скажу: скучать не даю. Как кто заскучает, я ему – раз, шприц в одно место. Кроме шуток. С больными мужиками только так – скучать не давать. А то ведь они народ хлипкий, без стержня. Не то что женщины. Тем уже помирать пора, а они зеркало требуют, проверить, не растрепалась ли прическа, как они в гробу выглядеть будут.

– Перестань, – все-таки одернула Анна Константиновна, а сама увидела Наташу пять лет назад – как на любой зов прибегала к безнадежно больным ее родителям: сделать ли укол, поставить банки или горчичники, и как шуточками-прибауточками заставляла их сквозь невыносимые страдания посветлеть лицом.

Наташа тем временем углядела чеканку:

– Откуда?

– От сослуживцев на память. Нравится?

– Вообще-то на стенку повесить сгодится, – подумав, небрежно отозвалась Наташа.

– Хочешь, подарю?

– Скажете тоже! Кто ж дареное дарит? К тому же нам с Димкой теперь не приобретать надо, а распродавать имущество. Всякую там, знаете, движимость и недвижимость. – Она слегка сбилась с тона.

Анна Константиновна заметила. Не достелила постель, которую начала было стелить, обернулась обеспокоенно:

– С чего это?

– Да так... – Наташино лицо подозрительно зарозовело. – Охота к перемене мест возникла у нас с Димкой.

– Ты серьезно говорить можешь? – Анна Константиновна почувствовала недоброе, разнервничалась.

– Могу. – Наташа сделала над собой явное усилие и выпалила: – Уезжаем мы с Димкой. На Сахалин. Мама зовет.

Вот так. При маме почти сиротой жила, без мамы выросла, человеком стала, а стоило той кликнуть – готово дело, на крыльях летит. Что-то было в этом для Анны Константиновны несправедливое и обидное, горло сжала спазма, и сказать она ничего не могла.

– Мы не насовсем...

«На сколько же?» – хотела спросить Анна Константиновна, но голос не слушался. В горле жалобно хлюпнуло, и она судорожно глотнула.

– Нет, вы сядьте, – Наташа потянула ее за руку. Понятно теперь, отчего она сегодня такая – чересчур уж бойкая. Не знала, с какой стороны преподнести неприятную новость.

Как ни старалась, все равно оглушила. В груди у Анны Константиновны словно жесткий ком неудобно, поперек, застрял и никак не поворачивался, не давал свободно вздохнуть. Она слышала Наташин голос глухо, сквозь шум в ушах, но в общем-то понимала, что ей втолковывают: насчет нынешней зарплаты, на которую не проживешь, ребенка, которого нельзя по этой причине завести, кооперативной квартиры, которую задумали купить... Да и свет, объясняла Наташа, повидать охота, пока молоды. «Мы не за длинным рублем, вы не думайте...»

– ...И мама все-таки там.

«Не очень-то раньше ты ей была нужна», – чуть не сорвалось с языка: от обиды и огорчения не то может сорваться.

– Что ж теперь рассуждать, – пробормотала она, сдержавшись.

– Мы уже все оформили. Димка за билетами на самолет поехал.

– Уже?! – только теперь Анна Константиновна рассталась с надеждой. – Значит, все? – спросила совсем упавшим голосом.

Наташа вскочила, обняла за плечи, прижалась головой к голове, щекоча Анне Константиновне шею своими легкими длинными волосами, пообещала:

– Я вам часто писать буду!..

Анна Константиновна замерла, не шевелилась, боялась даже убрать с шеи щекочущие волосы, чтобы подольше так побыть – голова к голове с Наташей...

4

Весь тот день для Анны Константиновны пропал. Ни толком комнату убрать не смогла, ни тем более в прачечную сходить: совсем руки опустились. За книжку хваталась, телевизор ни с того ни с сего включала, но слова и звуки шли мимо. Словно ураган через нее, по ней пронесся и все, что было живого, под корень смел. Только одно и осталось – непроходящее, горькое чувство своей, теперь-то уж точно, никому ненужности.

Как потерянная бродила по пустой квартире из угла в угол или сидела перед окном, не видя сверкающего солнцем и небесной синевой апрельского дня, или вдруг ложилась на кровать прямо поверх покрывала и лежала без всяких мыслей. Потом, будто опомнившись, принималась себя уговаривать: ничего страшного не произошло. Все живы-здоровы. Три года срок небольшой. Пятьдесят пять – и те в один миг проскочили. И жили они с Наташей – напомнила себе – вовсе не общей жизнью, так что тем более. Наташа ей ничего не должна, чтобы в расчет еще и ее переживания брать... Надо только привыкнуть. Неизбежно же так, когда случается плохое: словно все, что имело в тебе свое устойчивое и покойное место, болезненно сместилось. Как при землетрясении смещаются, корежась, пласты земли: хаос, обвалы, не узнать ничего, не найти того, что несколько секунд назад стояло, казалось, вековечно. Нужно время, иногда немалое, расчистить развалины и привыкнуть к новой, такой же обманчивой незыблемости...

Анна Константиновна подумала, что об этом можно написать стихи. Эта счастливая мысль подняла ее с постели. Образ показался необыкновенно свежим и оригинальным. Удивительно, что никто не догадался его использовать. Она испытала знакомое воодушевление, какое приходило к ней обычно в минуты озарения, предчувствия поэтического открытия... Воодушевление редко длилось долго и еще реже рождало ожидаемый стих. Чаще же быстро гасло: либо образ и мысль при ближайшем прикосновении оказывались неоригинальными и несвежими, либо, сколько ни ворошила слова, ритмы, рифмы, сколько над ними ни билась, они не желали складываться в свежие и оригинальные стихи (как сама их понимала).