Кик - [9]

Ему расчетливого Винчи

Пристал бы старый карандаш.

Там, где, в воде закрякав, утка

Зазывно селезня звала, —

Вздымает серый остов будка,

Рычит насос, пищит пила,

Таскают люди камни, доски,

Волна ломается о щит,

С концом потухшей папироски

В зубах десятник матерщит…

Что ж, не для барышни кисейной

Здесь место. «Влево, мать твою!»

Бегут, напорного бассейна

Взрывая в камне колею.

Настанет срок. Вода помчится,

Куда прикажет человек.

И вихрем света излучится

Ее насильственный пробег.

А ты, кому наш век упрямый

В ущельях, на гребнях горы,

По всей вселенной строит храмы

От Ниагары до Куры,

Кому на Темзе бритт развязный,

На Ганге медленный индус,

Душой враги, одеждой разны,

Алтарь единый возведут,

В геометрической оправе

Замкнув слепую силу рек,—

Бог электричества, да славит

Тебя строитель-человек!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Меж тем из мрака встали горы,

Залиты золотом зари.

Поджарых псов лихие своры

Ведут на привязи псари.

Осла погонщик гонит палкой,

Хурджин щемит ему бока,

И трусит он походкой валкой,

Свисая профилем задка.

Над бурдюком народ гогочет,

С котлами кашевар хлопочет,

Баран несвязанный дрожит,

Его никто не сторожит.

И бьется мальчик с самоваром…

Охотники въезжают в лес.

За молчаливым комиссаром

Поодаль следует черкес —

Телохранитель. После страды

Несчетных дел, речей и встреч

Дианы дикие услады

Большевика должны развлечь.

Треск западни у частоколья,

И ты, зазывной пули свист,—

Быть может, памятью подполья

Еще вас любит коммунист!

Иль, чтоб лукавым сибаритом

К ручному зверю не привык,

Тобою кровь свою пьянит он,

Охоты яростный язык?

Уж мой герой летит оврагом,

Швырнувши повод у луки,

Навстречу с треском бьют по крагам

Его сухие тростники.

За ним спешит черкес дозорный,

И вьется конь под седоком,

В изгибы троп папахи черной

Туда-сюда бросая ком.

Но что за странные повадки?

Наш комиссар в бесплодной схватке

С ольхой и с сонным роем ив

Свой держит путь то вкось, то вкривь,

То, рыща взглядом вдоль дороги,

На всем скаку нежданно став,

Вдруг бледной ленты клок убогий

Сорвет с прибрежнего куста,

То шарит в дуплах, то подскоком,

Подняв над пропастью коня,

Высматривает странным оком

Листок бумажки в зеленях,

То, блеском мысли обожженный,

Глядит в упор, обвороженный,

На высеченный вдоль скалы

Фигурный знак, носящий сходство

С чалмой на голове муллы,—

И — тайной мысли сумасбродство —

Покуда конь галопом нес,

Сей знак в блокнот себе занес.

Затравлен зубр. Пусты бутылки.

Шашлычным жиром смазав рот

И вдоволь поломавши вилки

В зубах и в банках из-под шпрот,

Охотники отдались неге.

Стоял полудня сонный час,

Когда, как скрип степной телеги,

Воркует чей-нибудь рассказ —

Бессмертного барона[2] эхо.

Но встал усталый комиссар…

Средь взрывов зевоты и смеха

Безмолвно трубку он сосал.

— Сидите! — Жест полубрезгливый

Псарям не дал подняться с мест.

(Поверьте, — Рим, Москва иль Фивы,

А тот же у владыки жест!)

Телохранителю-черкесу,

С ружьем сидевшему на пне,

Он крикнул: «Я пройдусь по лесу,

Чтоб не надоедала мне!»

И скрылся. Сосен колоннада,

Подобно армии солдат,

Теснясь за ним в багряный ряд,

Укрыла путника от взгляда

И чада дымного костра,

Где в камнях жарился с утра,

На прутья длинные нанизан,

Шашлык и где, водой облизан,

Шипел прощальный тленья вздох,

Окрест себя курчавя мох.

О чем, меж чащи пробираясь,

Он думал? Память ли плыла

Над ним, как птицы два крыла,

В недвижности перемещаясь,

Иль мысль, — песочные часы, —

Достигнув памяти предела,

Над прошлым вновь взнесла весы

Еще невзвешенного дела?

Он помнил вечер: пели пули…

Знамена рвались на ветру.

Он был забыт на карауле

И, коченея, знал: «Умру,—

Но достою!» А нынче — где вы,

Орлы, бойцы любви и гнева?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хрустит в ногах сосновый шелк.

Слезясь, смола струит куренье.

Кто жизнь по кругу обошел,

Тот обречен на повторенье.

Он мог бы криком роковым

Предостеречь: мне все знакомо!

Мы начинали, как и вы!

Но глух и слеп его потомок,

Как на заре был слеп и он, —

Таков живущего закон.

Не долго шел он по безлюдью.

Остановился. Глянул вспять

И вдруг, вперед рванувши грудью,

Как заяц, бросился бежать.

Бежать, к бокам прижавши локти,

Бежать, как если б хищник когти

Свои вонзить в него грозил.

Бежать, минуя в полумраке

Овраги, кочки, буераки,

Ручьи, колючки и кизил…

Красноармеец, где дозором,

В каких местах гуляешь ты?

Кого, слепым от лени взором.

Высматриваешь сквозь кусты!

Иль ты внимаешь осовело

Стук дятла, дальний лай собак,

Мякиной пальца порыжелой

В бумажке вороша табак?

И, закрутя и послюнявя

Широкоротою губой,

О бабьей думаешь поняве,

Как дым махорки, голубой?

Взгляни сюда…

                       У загражденья

Стеснилось сердце в беглеце.

Лежит печать изнеможденья

На испитом его лице.

Он ногу медленно подъемлет.

Занес, — в лесу раздался звук.

То втиснул проволоку в землю

Его презрительный каблук.

ЭПИЛОГ

Есть в Турции деревня. Сети

Рыбачьи кинуты в траву.

Там днем и ночью нижут дети

Сребристых рыб на бечеву.

Их пальцы смуглые кровавы,

Глаза черны, как чернослив,

И безмятежны их забавы,

И труд их нищенский счастлив.

Урус в деревне их прижился.

Сперва угрюмо сторонился

Краснопоясых рыбаков,

Пугался глаз контрабандиста,

Бледнел от русских парусов,

От пограничников и свиста

Сирен дозорных с маяка.

Потом привык. Удил слегка,

Над синим морем свеся ноги,