KGBT+ (КГБТ+) - [5]

— Да, но из чего сделаны сами переживания?

— Вглядываясь в них, — сказал я, подумав, — мы не видим никакого материала, никакой реальной основы, никакой сохраняющейся сути. Переживания сделаны из чистого восприятия, и таким переживанием является весь мир. Можно было бы сказать, что переживания сделаны сами из себя, но никакого «себя» в них нет. Это и означает пустоту всего сущего. Наши жизни призрачны и мимолетны, как сон.

— Такова мудрость Праджняпарамиты?

— Это мое несовершенное понимание, — ответил я, — кое-как облаченное в слова по вашей просьбе.

— Замечательно, — сказал монах, — замечательно. Не так уж и глупо. Тряпичных птиц не существует, согласен. Но все равно они пугают нас каждый день, и многие гибнут от страха. Страдание с философской точки зрения тоже пусто. Но от этого оно не перестает быть страданием. А Будда учил одному — прекращению страданий. Каков практический способ его прекращения, следующий из вашего понимания вещей?

— Я уже говорил, — ответил я. — Бодхисатва Каннон постигает пустоту всех переживаний и через это спасена от боли… Если вы прозреваете нереальность феноменов сознания, они не способны более вас терзать.

— А сами вы уже спаслись от страдания подобным образом?

— Не полностью, — сказал я. — Но путь Махаяны таков.

— Я пытаюсь понять, что это значит на практике, — сказал монах. — Когда вы испытываете печаль или утрату, вы должны напомнить себе о нереальности этих чувств? И они перестанут вас мучить?

Я засмеялся.

Вот поэтому лучше ограничиваться ответом вроде «му» или удара ладонью в пол. Откроешь рот, скажешь что-нибудь о смысле Учения — будешь потом объясняться всю жизнь. Учителя Дзен не хотели осложнять себе жизнь и правильно делали.

— Нет, — ответил я, — спасение происходит не так. Вы развиваете общее видение пустоты, оно становится непосредственным, постоянным и безусильным, и любая душевная боль теряет жало. Вы сразу видите ее как пустую и нереальную…

— Высокий идеал, — сказал монах. Кажется, в его тоне была издевка. И издевался он уже не над нашей сектой, а надо мною лично. Я почувствовал себя глупо. Конечно, я был очень далек от нарисованного моими словами образа.

— Страдание, — сказал монах, — возникает непосредственно и внезапно. Оно никогда не является нашим выбором. Только когда страдание уже присутствует, вы способны напомнить себе, что оно пусто. Разве не так?

— Ну в общем да, — ответил я. — Наверное.

— Значит, вы не спасаетесь от страдания. Вы вешаете на него другой ярлык. Если бы у вас во дворе жила бешеная собака, стали бы вы защищаться от ее укусов, давая ей другое имя или вспоминая ее происхождение от волка?

— А как спасаются от укусов в вашей обители? — спросил я.

— Приходите завтра, — сказал монах. — Я дам вам ответ.

* * *

Прийти на следующий день я не смог.

В нашем подразделении застрелились два молодых солдата. Они ушли глубоко в джунгли, договорившись, видимо, вместе покинуть мир. Оружие и амуниция покойных остались при них.

Командование подозревало китайских партизан, с которыми нам следовало бороться (их на нашем участке не было, но мы не афишировали этот факт). Мне поручили казенную переписку. Милосердие заставляло меня использовать максимально уклончивый язык — так, чтобы бедняги могли считаться погибшими в бою и на их семьи не свалилось дополнительных невзгод.

Должен признать, что я испытал за это время много неприятных чувств, знакомых любому военному писарю. Особенно имеющему дело с безумной штабной корреспонденцией.

Фальшь моих заявлений про «прозрение пустоты» стала для меня очевидной. Монах не зря смеялся надо мной. Если я, практически буддийский бонза, потративший на практику Учения много времени и сил, до сих пор не освободился от мук, кто же тогда на это способен?

Мое раздражение, как часто бывает, нашло себе внешний повод — этого самого монаха. Я решил, что моя тонкая поэтичная душа не понята им и он смеется надо мной без всякой причины, в силу своего характера.

Мысль о том, что ему может быть неприятно общество офицера оккупационной армии, меня даже не посетила. В то время бирманцы относились к нам хорошо, видя в нас освободителей от британского владычества. А может быть, просто считали нас новыми хозяевами и заискивали… В общем, я проскучал в одиночестве неделю, а потом монах пришел ко мне сам.

Я обрадовался его визиту. Ему нужен был йод, и он менял на него самогон из сахарного тростника. В ветреную мокрую погоду этот омерзительный напиток превращается в лекарство, поэтому в таком обмене не было ничего, выходящего за рамки военной необходимости. Я почувствовал, что моя обида уже прошла.

Монах пригласил меня в гости.

— Приходите. Вы не забыли наш последний разговор?

— Нет, — ответил я. — Вы обещали рассказать про вашу высшую практику.

— Высшую или нет, это мне неведомо, — засмеялся монах. — Но я расскажу вам про Бахию, в честь которого названа наша обитель.

На следующий день я навестил его — и даже не взял с собой флягу с самогоном. Я чувствовал, что услышу что-то интересное и важное.

— Вы говорили про какого-то Бахиро…

— Бахию, — поправил монах. — «Про Бахию» — это короткая сутра из Уданы. Так называется раздел Трех Корзин. Многие находят в этой сутре сходство с учением вашей секты.