Кэтрин - [54]

— Это та самая женщина, что постоянно подстерегает ваше сиятельство на улице, — сказал он вполголоса. — А с нею портновский подмастерье, любитель поглазеть, как вешают людей, — иначе говоря, сын вашего сиятельства.

И только что он вознамерился объяснить графу, что тут целый заговор, что сын, несомненно, привел сюда мать с коварным умыслом воздействовать на его чувства, — только что он, повторяю, вознамерился втолковать его сиятельству, что опрометчиво и даже опасно было бы возобновить давнишнюю liaison [80] с такой женщиной, какой, по его же рассказам, была миссис Кэт, — как граф, вскочив с места, прервал своего духовного пастыря словами:

— Разрази меня бог, аббат, вы правы — это в самом деле мой сын, и с ним прехорошенькая штучка. Эй, как тебя — Том! Ты что же, бездельник, родного отца не замечаешь? — И, лихо заломив шляпу набок, monsieur де Гальгенштейн петушиным шагом пустился вслед мистеру Биллингсу и его спутнице.

Впервые граф открыто признал своего сына.

«Бездельник» Том, услышав обращенные к нему слова, остановился. Завидя подходившего издали графа, в кафтане белого бархата, при звездах и орденах, в скромном небольшом парике, шелковых чулках персикового цвета и башмаках с серебряными пряжками, дама в маске вздрогнула.

— Черт побери, матушка, что ты в меня вцепилась, — заворчал Том. Бедная женщина дрожала всем телом; но у нее хватило соображения «вцепиться» еще сильнее, и Том в конце концов, видно, смекнул, в чем дело, и прикусил язык.

Граф приближался во всем своем великолепии. Боги, как блестело при свете фонарей шитье его кафтана! Какой истинно королевский аромат мускуса и бергамотовой помады исходил от его парика, от его носового платочка, от жабо и кружевных манжет! Широкая желтая перевязь шла через плечо и заканчивалась на боку сверкающим бриллиантовым крестом — усыпанным бриллиантами крестообразным эфесом шпаги! Вообразимо ли зрелище более прекрасное? И как тут не задрожать бедной женщине, когда столь ослепительный кавалер становится с нею рядом и удостаивает ее благосклонного взгляда с высоты своего величия! Подобно Зевсу, сошедшему к Семеле при полном параде, в блеске всех орденов, украшавших его царственную особу, явился великий Гальгенштейн перед миссис Кэтрин. Жарко запылали ее щеки под прикрытием бархатной маски, неистово заколотилось сердце за тюремной решеткой корсета. Какая сладостная буря тщеславия бушевала в ее груди! Какой поток долго сдерживаемых воспоминаний хлынул при первом звуке знакомого чарующего голоса!

Подобно тому как ценнейший хронометр заводится о помощью грошового ключика — как достаточно повернуть простой деревянный кран, чтобы забили, заиграли, заплескали все фонтаны Версаля, — так самого ничтожного повода оказалось довольно, чтобы миссис Кэтрин вновь оказалась во власти своих неуемных страстей. Граф, как уже было сказано, подошел к сыну, без долгих церемоний разделался с ним небрежным: «Как поживаешь, Том?» — и сразу же перенес все свое внимание на его даму.

— Прелестный вечер, сударыня, — сказал он ей, — просто прелестный, разрази меня бог! — Она едва не лишилась чувств, услышав этот голос. Семнадцать лет — и вот он снова здесь, рядом с нею!

Я знаю все, что можно бы тут сделать. Ввернуть цитату из Софокла (прибегнув к помощи алфавитного указателя) я умею не хуже других; сумел бы и блеснуть изысканной прозой с метафорами, пафосом и моралью в конце. Но скажите, разве заключение предыдущего абзаца не есть образец самой лучшей прозы? Допустим, я бы заставил Максимилиана, став рядом с Кэтрин, поднять взор к небу и воскликнуть словами сластолюбца Корнелия Непота:

Αευαοι υεφέλαι

Αρϑωμευ φαυεραί

Δροσεράυ φύσιυ εύάγητοι, и т. д.[81]

Или, обратясь к стилю еще более распространенному, написал бы так: «Граф приблизился к потрясенной деве. На миг оба замерли в безмолвии; лишь стук ее сердца нарушал напоенную страстью тишину. О, сколько радостей и страхов, надежд и разочарований вновь вышло из могилы забвения, поглотившей их много лет назад, и в этот краткий миг промелькнуло перед воссоединенной четой! О, как печально было это чудесное возвращение к прошлому — и как сладостно! У обоих катились по щекам слезы — пузырьки, всплывшие со дна затянутого ряской озера молодости; из груди вырывались вздохи, несшие в себе чуть заметный аромат — память благоуханного отрочества, звуки умолкнувших песнопений юной любви! Таков закон бытия — для дорогих воспоминаний всегда найдется уголок в душе; скорбь забудется, от злодейства не останется и следа, лишь прекрасное нетленно и вечно.

— О, златые письмена, начертанные на небесах! — воскликнул мысленно де Гальгенштейн, — вы сияете так же, как и встарь! Мы меняемся, но ваш язык остается неизменным. Глядя в вашу бездонную глубь, понимаешь бессилие сухих рассу…»

* * * * * * * * * * * * * * *

* * * * * * * * * * * * * * *

Вот вам шесть столбцов[82] отменнейшей прозы, какой не найти больше ни в этой книге, ни в какой-либо другой. Гальгенштейн трижды цитирует Еврипида, единожды Платона, девять раз Ликофрона, не говоря уже о латинском синтаксисе и второстепенных греческих поэтах. Страстные излияния Кэтрин столь же изысканны по форме; пусть скажет взыскательный критик из Н-ской газеты — разве они не выдержаны в духе лучших классических образцов — то, что называется в платоновском вкусе? Я никому, не хочу пускать пыль в глаза; просто иногда не мешает показать публике, на что ты способен.