Кесарево свечение - [193]

Между тем празднества по случаю рождения наследника «Эр-Гора» продолжаются по всей планете. Султан Брунея для этой цели откупает Соломоновы, или Натановы, острова. «Женщина Двух Столетий» — ей сейчас на вид восемнадцать, на вкус и еще меньше — в центре внимания. Где бы она ни появлялась, тут же на водные глади спускается из поднебесья стая золотистых гусей. Молодежь повсюду танцует под ее новый хит «Праздник с Рокафеллерами».

Вкушаем пряник печатный

Вместе с семьей Рокафеллеров.

Массы, готовьте взрывчатку!

Крутите свои пропеллеры!

А Славка снова, как в прежние годы, полон юмора и легкости. Проводит повсюду конференции по охране атмосферы, по внедрению негрязной энергии, по раскручиванию человечества для перехода на новый уровень и всякий свободный день норовит провести с семьей на острове Родос, чье имя, вы правильно догадались, созвучно со словом «роды».

Однажды — Марку в тот день исполнилось три месяца — ужинали все вместе, всем «Эр-Гором» — чем боги послали, то есть нектаром и амброзией. Солнце садилось за западные холмы. Турция за восточным проливом была видна до последней каменной складочки.

— Мама, можно тебя на минуточку? — послышался голос из детской.

Она впорхнула, вся в легких фисташковых одеяниях.

— Что скажешь, чайлд?

Ребенок сидел в позе роденовского «Мыслителя», но смотрел не вниз, а в окно, наполовину поделенное между морем и небом. Две голладские няни в накрахмаленных рогатых чепцах стояли в углу.

— Отошли их, — попросил Марк (он предпочитал говорить по-русски, хотя, конечно, мог и по-голландски). — Мне нужно сказать тебе несколько слов наедине.

Воздушная мамаша с трудом опустилась в кресло. Сердце потащило отяжелевший от неожиданности поток жизни. Монашки вышли.

— Солнце мое, неужели ты… — неуклюже двигался во рту отяжелевший язык.

— Солнце твое остается с тобой, а я ухожу, — просто и нежно произнес Марк. — Так решено.

— Где? Кем? — только и вымолвила она.

— Кем — я пока не знаю, а где — догадываюсь. — Детской ручонкой, на которой, впрочем, уже проглядывали похожие на отцовские мускулы, он показал на море с белыми гребешками и на небо, где вдруг с приседаниями прогулялась компания холозагоров и олеожаров. Она потянулась к нему, но он отодвинул ее руки и встал в кроватке, маленький бесстрашный Горелик, не познавший родовых мук. — Мама, не бойся! Я уйду от тебя, но не навсегда. Я буду появляться. Иногда ты будешь чувствовать это сразу, иногда post factum.

— Откуда ты знаешь латынь? — неадекватно (о, латынь!) удивилась она.

— Поцелуй меня и не задавай сложных вопросов, — попросил он.

Она поцеловала его и почувствовала острый младенческий запах, смесь свежести и опрелостей, душистого талька и пиписек. При всей остроте мгновения она не удержалась от практической мысли: все-таки даже голландские няни далеки от совершенства.

— А теперь, мама, вернись в кресло, чтобы не упасть в обморок, — предложил младенец.

Она думала, что он будет пропадать частями, как это может случиться в тягостном сне, но он просто весело подпрыгнул.

— До встречи, родная! — И исчез.

Ничто не изменилось, только ушла тяжесть из конечностей. Горе нарастало, но не прибавляло свинца. Заливаясь слезами, но парадоксально предвкушая возврат на террасу к пирующим друзьям, она склонилась над пустой кроваткой Марка. Маленькое мокрое пятнышко с пронзительной нежностью взирало на нее с белой простынки. В центре пятнышка лежало гранатовое зернышко; ну кто в этом сомневался? Вот и первая встреча, подумала она с такой ясностью, что сама чуть не исчезла вслед за Марком. Но почему-то все-таки удержалась.

В Москве теперь повсюду, иногда в самых неожиданных местах открываются кафе. В кинотеатре «Иллюзион», например, в фойе стоят столики, и за ними под портретами актеров и режиссеров сидят бритые бандиты и панки с лилово-желтыми гребнями на головах. Там над тарелками гречневой каши Какаша закончила свой рассказ.

— А где теперь гранатовое зернышко? — спросил я.

— Вот здесь. — Она показала себе на мочку правого уха. — Мочка уха никогда не стареет, поэтому я вживила его сюда. Можешь потрогать.

Я взял в руку мочку ее правого уха; она была мягкой и горячей. И снова очарование этой особы неудержимой волной подняло меня вверх, на этот раз к потолку «Иллюзиона», к лепнине сталинского барокко, к моей молодости.

Часть тринадцатая. Телефонная книга

В тишине Лэдью-Хилл, на исходе романа, мне попалась как-то на глаза старая телефонная книга. Это была одна из самых моих первых американских покупок. Неплохое изобретение, между прочим. В непочатом виде она состояла из двух частей: в большей части были пустые линованные страницы с указателями name; telephone; address; меньшая состояла из плотных желтых листов с алфавитными корешками. По внутреннему краю каждой страницы и каждого листа шли шестнадцать круглых дырочек, куда входили открывающиеся и закрывающиеся механические запоры. Эти запоры открывались и закрывались одним движением. Под любым алфавитным корешком можно было расположить сколько угодно страниц. С годами неиспользованные линованные страницы оказались в меньшинстве, а большинство перекочевало в алфавитную часть книги, покрылось номерами и адресами порядочного числа людей, как говорится, on both sides of the Atlantic.