Кесарево свечение - [191]

— Он очень большой, — сказал доктор Дартаньяк. Ей хотелось объяснить ему, что это связано с гранатовым зернышком, но она промолчала с хитрой улыбкой. Доктора не понимают таких тонких материй. Он может сказать: «Ну что вы, Наталья Ардальоновна, как может гранатовая косточка перейти от матери к плоду? Ведь он же не в желудке у вас сидит, а совсем в другом органе. Кроме того, он ведь еще не может глотать, этот наш такой большой маленький Горелик». Доктору не объяснишь, что тут происходит совсем иной процесс. Гранатовое зернышко, которое я столько дней, если не лет, держала за щекой, было наконец мною проглочено. Оно растворилось и вошло в мою кровь, а потом перешло в кровь Марка. Там оно тут же приняло свою изначальную, то есть вечную, форму гранатового зернышка и осталось навсегда в этом маленьком тельце, ну, в какой-нибудь его части, ну, хотя бы в попке — почему бы нет. Человеческие попки с их толстенькими мышцами — хорошее ложе для гранатовых зернышек. В конце концов, попки — это тоже люди, чем они хуже других органов? Вот таким образом мой плод получил благословение вечных богов.

Она стала иногда терять сознание, что было не так плохо. Без сознания мы мчимся с Марком прямо над водой. А мимо, как звездные тучи, проходят Эгейские острова. Марк молотит своими ножками и практически тащит меня над водой. К сожалению, начинаешь задумываться, что такое «звездные тучи», и сознание возвращается. Ты слышишь, как над тобой звучат мужские голоса. «Сделайте что-нибудь, Огюст, спасите ее!» — говорит один. «Обоих можно спасти только кесаревым сечением», — говорит другой. «Я уже не думаю об обоих. Спасите ее, без нее мне конец!» — «Я делаю это не для вас». Она говорит обоим: «Привет!»

— Наталья Ардальоновна, вы не боитесь хирургических вмешательств?

— Я ничего не боюсь, доктор, — отвечает она как здоровый человек и говорит правду. Она не боится ни высоты, ни глубины. Вот Марк тащит ее вдоль гряды островов в этих звездных тучах — она и этого не боится. Она за себя ни капельки не боится. Она боится только за своих: за Славку, за Марка, за ребят из «Эр-Гора», за любимую одноклассницу Милку Штраух, ну еще кой за кого, ну, скажем, за гуся Абрашку Шумейкера, за дурацкого гения Гватемалу, за петушка Фамю, барона Иваныча, или как его там, за старого фантазера Стаса Ваксино, ну еще за пару-другую туристов ее жизни, за Жеку, за Коляна, за папочку и мамочку, которые так и не появились в этой повести — а чего им здесь делать? — а за себя она не боится.

— Понимаете, Наталья Ардальоновна, — доносится голос из-за горного хребта Анатолии, — ваш Марк почему-то достиг непредсказуемых размеров. К трехмесячному сроку он полностью созрел. К тому же он расположен ножками вперед и сильно вбок, то есть по диагонали в северо-западном или юго-восточном направлении. Если мы будем стимулировать роды доступными нам средствами, включая такое древнее, как наложение щипцов, может произойти разрыв вашей, увы, столь истонченной матки, а за ней стоит тысячерукое-тысяченогое-тысячеязыкое чудище, именуемое в просторечии перитонитом, что может привести к летальному исходу.

— То есть к погружению в Лету? — улыбнулась она. — Я этого не боюсь.

— Ах, любезнейшая моя Наталья Ардальоновна, как я ценю ваш юмор, евхаристо, евхаристо! Вы достойны своего титула «Женщина Двух Столетий», — гудит дартаньячный, огюстообразный дипломированный голос. А рядом выкарабкивается из-под камней другой, пронзительно любимый вокал: «Спасите, спасите, спасите ее!» Он звучит так, как никогда не звучал в жизни, в нем звучит такое чувство, какое никогда не предполагалось, но подразумевалось; иначе бы не полюбила.

Кто-то, кудесник, скользит десятью пальцами — каждый из них профессор акушерства — по вершине плодородия с ее раздутыми синими реками. Под этими пальцами на филиппинский манер расступается кожа. Не больно, не страшно, крови нет. Пальцы уходят глубже и разделяют ткани, похожие на ломтики лососины. Между ними просовывается уморительно тонкий и длинный господин катетер. Он начинает с хлюпаньем, жутко смешно отсасывать почтенное собрание по имени экссудат. И вот она, пресловутая истонченная мадам стенка матки. И наконец — нашего полку кесарят прибыло! — появляется Марк. Его выгребают, вылущивают, вытаскивают, как в марте в Пенсильвании вытаскивают из норы барсука, чтобы предсказал весну. «Аа-ппч-хи!» — и он здесь, в этом мире. Все-таки не разминулись, хоть на миг повстречались. «Будь здоров, Марк!» — говорит она. «Спасибо», — отвечает он и ножками уже выделывает па ламбады. «Спасите! Спасите!» — доносится вечно любимый мужской вокал.

Однажды Славка решил обмануть охрану и отправился на Акрополь, едва полная луна утвердилась на небосклоне. Он ехал по пустой дороге и бормотал что-то под нос, не отдавая себе отчета, что обманывает не столько охрану, сколько самого себя. Невыносимо, когда тебя мониторит структура даже в самые интимные минуты жизни, бормотал он. Невыносимо, когда тебя узнают даже встречные бегуны на греческом острове. Этот двухтысячелетний стадион появился в твоей жизни для того, чтобы ты там в полном одиночестве пробежал по самому краю, ну а если свалишься там в другое пространство, значит, так тому и быть.