Кентавр vs Сатир - [13]

Помнится, в самый первый раз я попал к нему в гости именно через окно. Первый этаж, тенистый двор между обшарпанными хрущёвками. Сложно было разобраться, кто из пёстрой публики, заваривающей чай, распивающей пиво, танцующей, галдящей, орущей, — хозяин квартиры. Но вот на меня с распростёртыми объятиями бросается что-то рыжее, с горящими глазами, смеющееся и жестикулирующее: «Я сразу тебя узнал. Ты — поэт, о котором я так много слышал…»

Дэн легко и простодушно делится всем, что у него есть. И своё сердце с лёгкостью дарит хорошему человеку. Мама — насупленная женщина из аптечного окошка, помню её почему-то только такой, в больших очках, внимательно изучающей неразборчивый рецепт, — говорит в который уже раз: «Мой сын — настоящая блядь». Нет, не с ужасом восклицает, как можно было бы себе представить, — бросив на столик очки и закрывая рукой лицо, — а спокойно замечает между делом. И даже какая-то гордость примешивается к этому.

А что же эти счастливчики, заполучившие каменный цветок, то есть сердце Данилы-мастера, его слегка вьющиеся волосы, светлую веснушчатую кожу, маленькие руки с чувственными пальцами, прерывистое дыхание и приглушённый подушкой стон — ведь за стенкой спит мама, которой утром вставать в аптеку?.. Счастливчики бегут от неустроенности, от тысячи друзей, забирающихся ночью в окна, от панк-рока, альтернативной поэзии. Правда, долго продержался Шура — Шура с ударением на последний слог, но нельзя же столько пить, это даже Данилу показалось слишком… И ебливый Вовочка, живой персонаж анекдотов, уже перевёз из общежития свои вещи — но собирает их обратно и прощается с мамой; он будет позже заходить в гости к ней на работу. Говорят, что Вовочка просто влюбился в кого-то другого, и вся эта суровая правда жизни, пустой холодильник, жалобы соседей, вовсе ни при чем. Виновник — гладкий и тонкий еврейский мальчик, однокурсник по ФЕНу. Но что же, Данил готов простить достойному сопернику.

Как гротескно перекрещиваются и скрещиваются — то есть, чего греха таить, разбиваются на ячейки, спариваются — иногда люди. Через два года я зайду с парой приятелей в ничуть не изменившуюся комнату, и Данил случайно вспомнит о том роковом мальчике. Приятели будет украдкой подавать знаки, пока до него не дойдёт: «Так ты… так вы с ним сейчас, это так понимать?..»

Это сейчас каждый кому не лень читает по памяти «Письма римскому другу» и Бродский до такой степени становится нашим всем, что и любить-то его уже стыдно. А Данил был первым, кто читал мне в непогоду на вечернем берегу: Нынче ветрено и волны с перехлёстом. Скоро осень, все изменится в округе… Он показывал мне цилиндр, а потом Башню, — недостроенный блок в тени Облсовета, полный сталкеровскими ловушками и наполняющийся вечером странными людьми: рокерами, йогами, какими-то раскольниками и сектантами; я ему — разрушенную пристань на Бердском заливе, лестницу на крышу дома по Терешковой, откуда открывались Нижняя и Верхняя зоны, кусочек реки и лес.

Однажды я нащупал в темноте подъезда дверной звонок и долго звонил, пока не догадался просто надавить на дверь. Конечно же у Дэна было открыто. «Есть здесь кто-то живой?» — спросил я. «Странные вы вопросы задаете, молодой человек». — С чашкой чая навстречу мне вышло странное существо, не то мальчик, не то девочка, с кудряшками, безгрудое, в майке, коротких шортах и шарфике через плечо… Одним словом — Анечка. Через несколько минут мы покинули квартиру через окно — и босиком, чтобы срезать путь, — сбегали в ближайший киоск за молоком и сметаной, вернулись и затеяли на кухне блины. «Благославляю вас, дети мои, вы идеальная пара», — шамкал Данил с набитым ртом, пока не насытился.

Анечка на какое-то время вторглась в круг моих друзей, постояла, потолкалась в нём — и так же бесследно исчезла. И неудивительно: мальчик не мальчик, девочка не девочка. То ли журналист, то ли художник. Говорит, что девственница, но любит порассуждать о вкусе спермы и подобных вещах. Никто не видел, чтобы она ширялась или выпила хотя бы глоток вина, но почему так блестят глаза, не может усидеть ни одной минуты на месте? Единственное, что о ней можно было сказать с уверенностью, — любила приходить в гости к Дэну, в его бардак. Была частью обстановки. А-а-а-анечка (растягивая «а»).

Я не хотел спать с Дэном — зачем умножать мировую скорбь, — хотя моя девушка Лена говорила, что она-то на моем месте попробовала бы. «И как, это всё ещё не случилось?» — с весьма кровожадным видом интересовалась она, узнав, что мы снова куда-то ездили или где-то пьянствовали. Лене безумно нравилось, как Дэн танцевал. Они действительно красиво двигались вместе — как будто их тела умели предугадывать все движения друг друга. Но что-то липкое и тёмное омрачило нашу дружбу. Я по сей день чувствую какую-то вину.

На вечеринке было много людей, и я не только сильно поддал, но и отрубился, посапывая в обнимку с бутылкой пива, в углу на кресле. Похоже, Лену обуяла забота, и, когда гости стали расходиться, меня уложили спать. Я пришёл в себя, обнаружив, что — во сне или, не суть важно, в бессознательном состоянии — лежу на своей девушке и совершаю характерные поступательно-возвратные движения. Пробуждение или просветление наступило, наверное, в тот момент, когда её тело до крайней степени напряглось, а ногти прочертили на моей спине царапины — именно так она всегда делала, несмотря на мои протесты. Я медленно перевел взгляд от её перекошенного лица и обнаружил, что мы делим постель с Дэном — а он жадно, во все глаза смотрит на нас.