Кентавр в саду - [24]
Всадник. Нет, двое всадников. Скачут во весь опор, приближаясь с каждой секундой. Тот, что впереди, кажется, женщина… Точно, женщина: уже можно различить, как длинные волосы развеваются на ветру. Конь под ней странный. Где голова? Где лошадиная голова?
Нет головы. И лошади нет. Преследователь, старик, действительно скачет верхом, но та, что впереди, — она и женщина, и лошадь, женщина-лошадь, она — верить ли мне своим глазам? — женщина-кентавр.
Она (но тогда я не единственный, тогда, выходит, нас много, возможно, очень много) кентаврша! Но откуда она (это девушка, и кажется, очень красивая) взялась? Из Куатру (ах, если бы мои родители) Ирманс, из Аргентины, с Южного (если бы Дебора и Мина) полюса? Но не время задаваться вопросами, девушка-кентавр в беде, видно, что она выдохлась и напугана, расстояние между ней и преследователем все сокращается, надо что-то Делать, но что, Иегова, что? Будь я крылатым конем…
— Стой, чертовка, стой! — старик — явно одержимый.
…я бы оттолкнулся от земли, помчался бы с ней к облакам, но нет, я всего лишь испуганный и разъяренный кентавр, что делать? Выйти из укрытия и напасть на старика?
— Стой, убью!
У него револьвер в руке, между ним и девушкой-кентавром от силы сто метров, он прицеливается, оба несутся бешеным галопом, сейчас они поравняются с сараем, еще секунда… ПОРА!
Я бросаюсь на хлипкую дверь, вышибаю ее, вылетаю наружу, скачу наперерез всаднику, он натягивает вожжи, глаза его вылезают из орбит, он издает вопль ужаса, конь его встает на дыбы — как раз в момент выстрела — сбрасывает седока и уносится прочь.
Я осторожно подхожу. Старик лежит ничком и не шевелится. Опускаюсь рядом с ним на колени и переворачиваю его. Стараясь не смотреть в его вытаращенные глаза, кладу ему руку на грудь. Сердце не бьется.
— Он — мертв? — девушка-кентавр подошла сзади.
Мы смотрим друг на друга.
Она красивая. Не такая красивая, как незнакомка из особняка, но все же очень красивая: тонкое лицо, индейские черты, темные глаза.
— Мертвее некуда, — говорю я, поднимаясь с колен.
Она плачет. Еще не пришла в себя — это видно. Мне хочется утешить ее, провести рукой по длинным черным волосам, сказать: ничего страшного, все позади. Так я и делаю, глажу ее по голове, говорю, что ничего страшного, что все позади. Я признаю в ней свою, она признает во мне своего. Мы с ней одной и той же извращенной породы, даже шерсть ее похожей масти, гнедая.
(Несчастный, подумал я как-то раз, глядя на себя с отвращением. Мало тебе быть кентавром, так ты еще умудрился оказаться гнедым! Но теперь — теперь я доволен, что гнедой. Хорошо, что мы и в этом похожи.)
Она вытирает слезы рукавом длинной белой рубахи, смотрит на меня. Только теперь, когда прошел испуг, она наконец осознает, что я тоже четвероногий, что я тоже наполовину лошадь. Во взгляде ее сквозит удивление, удивление и робость.
Меня зовут Гедали, говорю я, чтобы ее успокоить. Она не понимает: как это? — и смешно морщит лоб. Гедали, повторяю я. А, говорит она, ну а меня зовут Титой.
Вдруг до меня доходит, что мы стоим среди поля, на открытом месте. Я прячу тело старика в кустах, беру ее за руку, веду в сарай, сажаю рядом с собой. Все еще всхлипывая, она рассказывает мне историю покойного, помещика по имени Зека Фагундес.
Зека Фагундес — хозяин всех здешних земель.
Он занялся разведением овец как раз тогда, когда цена на шерсть на мировом рынке резко подскочила. Разбогател.
Жил он с женой, доной Котиньей, в огромном доме, выстроенном наподобие средневекового замка, с подъемным мостом, крепостными стенами, сторожевыми башнями. Двери спален и просторных залов были отделаны настоящими средневековыми коваными вензелями, купленными у почтенного антиквара в Пелотасе. Пол в замке был каменный, узкие окна забраны тяжелыми решетками, освещение факельное. Подвал превращен в застенок с пыточной камерой, где к потолку подвешена железная клетка с обезглавленным скелетом. Взбунтовавшийся батрак, говорил Зека Фагундес, но все знали, что это шутка: кости принадлежали одному туземцу, шаману, умершему естественной смертью.
Дона Котинья, маленькая, худенькая молчаливая женщина, вечно одетая в черное, никогда не выходила из дому. Она была искусной ткачихой. На старинном станке, унаследованном еще от бабушки — тоже жены помещика, — она ткала из овечьей шерсти красивые коврики со старинными геральдическими символами, с изображениями водившихся в этих краях животных (страус эму — непременно), или мифологических существ — единорогов, грифов, — или легендарных персонажей, таких как Саламанка ду Жарау. Эти коврики развешивались на крюках по влажным каменным стенам, и вид их хоть немного веселил дону Котинью, женщину грустную и одинокую. Единственный сын не ладил с отцом и потому уехал жить в Порту-Алегри, где уже много лет учился на юриста — и все никак не мог получить диплом. Приходили анонимные письма, в которых о жизни этого юноши рассказывались ужасные истории: говорилось, что он алкоголик, сумасшедший, что, разумеется, не способствовало поднятию духа бедной сеньоры.
