Кентавр - [54]

– К четырем прибавить два, – сказал он быстро, – помножить на три, вычесть шесть, разделить на два, прибавить четыре, сколько получится?

– Пять? – ляпнул я, потому что сбился со счета, заглядевшись, как проворно шевелятся его губы.

– Нет, десять, – сказал он, укоризненно качая гладко причесанной головой. Он был необычайно аккуратен во всем и не терпел никакой неточности.

– Шесть разделить на три, – сказал он, – прибавить десять, помножить на три, прибавить четыре, разделить на четыре, сколько получится?

– Не знаю, – сказал я жалобно. Рубашка как огонь палила мне кожу.

– Десять, – сказал он, огорченно поджимая растягивающиеся, как резина, губы. – Но к делу. – Он преподавал общественные науки. – Перечисли членов кабинета Трумэна. Вспомни, как я учил вас запоминать по первым буквам.

– А – Дин Ачесон, государственный секретарь, – сказал я и больше никого не мог вспомнить. – Но послушайте, мистер Филиппс, ведь вы его друг, скажите мне, – взмолился я, – разве это может быть? Куда же деваются души?

– Т, – ответил он, – Танатос, демон смерти уносит мертвых. Ну-ка, дружок, два плюс три, веселей, веселей!

Он ловко отпрыгнул в сторону, нагнулся и быстро подхватил что-то. Прижал к себе, медленно повернулся и подбросил высоко в воздух. Это был волейбольный мяч, и вершины гор у меня за спиной взвыли. Я рванулся, хотел отбить мяч через сетку, но запястья мои были скованы льдом и медной цепью. У мяча появились глаза и волосы, похожие на кукурузную метелку. Лицо Дейфендорфа придвинулось вплотную, я чувствовал его смрадное дыхание. Он сложил руки так, что между ладонями оставался маленький ромбовидный просвет.

– Понимаешь, им нужно, чтобы ты был вот здесь, – сказал он. – Все они такие, им только этого и надо, взад-вперед.

– Но ведь это скотство, – сказал я.

– Конечно, гадость, – согласился он. – Но ничего не поделаешь. Взад-вперед, взад-вперед, и больше ничего. Питер, а целовать, обнимать их, говорить всякие красивые слова – все без толку, с них это как с гуся вода. Приходится делать так.

Он зажал во рту карандаш и показал, как это делается, опуская лицо к ладоням, – карандаш торчал резинкой наружу из его дикарских зубов. И в этот миг, когда я глядел на него во все глаза, для меня ничего в мире не существовало, кроме этого лица. Он выпрямился, разнял руки и погладил две пухлые подушечки на левой ладони.

– А если у нее ноги слишком толстые, – сказал он, – туда и не прорвешься, понял?

– Кажется, да, – сказал я. Мне мучительно хотелось почесать руку там, где расползлась красная рубашка.

– Так что не очень-то презирай тощих, – предостерег меня Дейфендорф, и мне было противно видеть, как его лицо стало серьезным и сосредоточенным, потому что я знал – это нравилось в нем отцу. – Взять, к примеру, худенькую, вроде Глории Дэвис, или длинную, поджарую, вроде миссис Гаммел, – понимаешь, с такой чувствуешь себя спокойней... Слышь, Питер?

– Ну чего? Чего тебе еще?

– Хочешь, научу, как узнать, страстные они или нет?

– Хочу. Конечно, хочу.

Он ласково погладил ладонь около большого пальца.

– Гляди сюда. Бугорок Венеры. Чем он больше, тем больше у них этого самого.

– Тем больше чего?

– Не будь дураком. – Он так ткнул меня в бок, что я охнул. – И потом, скажи-ка, почему у тебя на ширинке всегда желтое пятно?

Он захохотал, и я услышал, как у меня за спиной этот хохот подхватили горы Кавказа, шлепая друг друга полотенцами и встряхивая своей серебряной плотью.

А потом ко мне пришел наш город, весь раскрашенный, как индеец, с лицом, помутневшим от напрасно пролитых слез.

– Ну, уж ты-то нас помнишь, – сказал я. – Мы ходили вдоль трамвайных путей, и я всегда торопился, чтоб не отстать.

– Помню? – Он растерянно провел рукой по щеке и выпачкал пальцы сырой глиной. – Столько людей...

– Колдуэллы, – сказал я. – Джордж и Питер. Он был учителем в школе, а когда война кончилась, изображал дядю Сэма и шел впереди на параде мимо пожарной каланчи, там, где раньше трамвай ходил.

– Был тут один, – сказал он, силясь вспомнить, и веки у него задрожали, как у лунатика, – толстый такой...

– Да нет же, худой и высокий.

– Все вы, – сказал он с неожиданной досадой, – воображаете, что, если прожили здесь несколько лет, я должен... должен... Вас тысячи. Были и будут тысячи... Сначала «первые люди». Потом валлийцы, квакеры, немцы из Талпехокен Вэлли... И все хотят, чтоб я их помнил. А у меня слабая память. – И после этого признания лицо его вдруг сморщилось в улыбке, которая так просветлила землистые пятна на его щеках, что в этот миг я полюбил его даже в его слабости. – И чем больше я старею, чем больше меня расширяют, строят улицы на Шейл-хилл, новый квартал со стороны Олтона, тем меньше... я помню. Многое становится безразличным.

– Он состоял в клубе «Львов», – напомнил я, – но президентом его так и не выбрали. И еще – в комитете по устройству городского парка. Он всегда делал добрые дела. Любил бродить по улицам и часто бывал в гараже Гаммела, вон там на углу.

Он закрыл глаза, и лицо стало такое же, как веки, растянутое и словно пленкой подернутое, все в прожилках, безучастное, как у покойника. Кое-где поблескивали непросохшие мазки краски.