Кенийские сафари - [2]

Так литература волей-неволей создает бытующее повсюду неверное представление о Кении как о «зеленом оазисе Африки», «острове товарной экономики в море натурального хозяйства». А между тем «оазис» этот — очень незначительная часть страны, где леса занимают лишь три процента территории и где только шесть процентов населения работает по найму. Немногим более двадцати процентов территории страны занимают саванна и редколесье — традиционные зоны натурального африканского сельского хозяйства. Остальные три четверти Кении покрывают опустыненная саванна, полупустыни, пустыни, безжизненные лавовые плато. Населяющие их кочевые и полукочевые племена скотоводов живут в условиях «неденежной экономики», причем термин этот носит куда более конкретный смысл, чем вкладывают в него экономисты. Многие номады Кении действительно никогда не держали в руках денег. А если медные, ничего не стоящие монеты иногда и попадают к ним, то их чаще всего используют как украшения. Но для иностранцев, побывавших в ультрасовременном Найроби существование этих пастушеских племен, живущих укладом каменного века, остается секретом. Они думают о Кении как о процветающей стране, пытаясь представить ее как «витрину» капиталистического развития в Африке.

Признаюсь, что когда в начале 1967 года я как корреспондент ТАСС поселился в Найроби, то был немного обескуражен. До этого я знал Африку по ее западному побережью с его самобытными, полными контрастов городами, умопомрачительно ярким колоритом национальных одежд и пестрых базаров, с его оживленной уличной торговлей и доносящимися отовсюду ритмами местных мелодий.

Космополитический чопорный Найроби, в котором было меньше всего африканского, удивил меня. Я начал искать «настоящую Африку» за пределами столицы. Но эти мои первые, тогда еще робкие вылазки, во время которых я старался не удаляться от асфальтированных шоссе, не удовлетворяли мое любопытство.

Шоссе эти проходили по развитым земледельческим районам, населенным народами банту, по территории так называемых Белых нагорий, еще лет десять назад бывших центром английской колонизации Кении. Европейцы по достоинству оценили плодородие вулканической земли, издревле обрабатываемой банту, и отобрали ее у местных крестьян, заставив их батрачить за гроши на своих фермах. Все это привело к разрушению традиционных родоплеменных институтов наиболее высокоразвитых в социально-экономическом отношении народов банту — кикуйю и миджикенде, камба и меру, балухья и эмбу. К своему удивлению, я узнал, что ритуальную маску в Центральной Кении увидишь лишь в магазине, где торгуют сувенирами, а танцора в национальном наряде — скорее всего, у гостиницы, где ряженые развлекают туристов.

Единственно, кто на первых порах удовлетворял мой интерес к образу жизни африканцев, их древней культуре, были масаи. И тут дело совсем не в том, что внешне масаи больше, чем кто-нибудь другой в Восточной Африке, соответствуют стереотипному представлению о «настоящем» африканце. Конечно, экзотический облик масаев — у мужчин перекинутая через плечо красная тога и копье в руке, а у женщин фантастическое количество бисерных ожерелий на шее и металлических браслетов на руках и ногах — делает свое дело. Но главное, что привлекало меня к масаям, — это гармонично слитые воедино первобытность их бытия и гордость духа, я бы сказал, какая-то врожденная интеллигентность.

Конечно, в тяжелый засушливый год масаи может остановить машину и попросить есть. Но даже если это будет мальчишка, то сделает он это так гордо — опершись на копье и презрительно прищурив глаза, — что вы забудете, протягивая ему хлеб, кто в ком нуждается. Не вздумайте в оплату за деяние попросить у масая разрешения сфотографировать его. Несмотря на голод, он кинет вам хлеб в лицо и, щегольски сплюнув сквозь зубы, удалится в буш. И иногда, скрываясь в кустах, скажет: «Это собака служит перед человеком, протягивающим ему кусок. Мы же люди, сами имеющие собак».

Один из путешественников как-то писал, что любой иностранец, посетивший Восточную Африку, не может устоять против чар масаев и начинает страдать «масаитом» — влюбленностью в масаев. Я тоже не уберегся от этой «болезни». Однако те привлекательные черты, которые так подкупают европейцев в масаях, свойственны отнюдь не только им одним в Восточной Африке, они присущи многим народам, называемым учеными нилотами.

Когда ныне недоступные для большинства туристов суровые бездорожные районы кенийских пустынь откроются для иностранцев, их начнут привлекать и другие скотоводческие нилотские народы. А пока никто, кроме этнографов, и не подозревает, как много этих народов скрывается в засушливых долинах, по берегам безвестных озер или в лесах, нависших над долинами Великих африканских разломов: это туркана, самбуру, итесо, нджемпс, а также племена, объединяемые в группу календжин — найди, кипсигис, баринго, покот, черангани, сабаот, туген. Для меня, проведшего значительную часть своей кенийской жизни в засушливых районах, заселенных нилотами, «масаит» стал лишь одним из симптомов куда более серьезной «болезни» -  нилотомании. Но я нисколько не жалею, а скорее рад, что заболел ею. Эта болезнь не давала мне покоя, не разрешала засиживаться в Найроби, все время гнала в неприветливые для случайного заезжего каменистые пустыни, дающие приют гордым своей свободой людям — нилотам.