Кенигсмарк - [2]

Царила тишина, сосредоточенная и унылая, которую солдаты соблюдают, когда идут занимать новый сектор. Впрочем, Блан-Саблон пользовался дурной славой. Неприятельские окопы находились, правда, довольно далеко, на расстоянии 300 или 400 метров, — но природа местности не позволила вырыть сносные окопы; они беспрестанно обрушивались и лишь с трудом поддерживались при помощи подпорок. В довершение всего местность эта была лесистая, пересечённая оврагами; на расстоянии каких-нибудь шестидесяти метров уже ничего не было видно. А на войне ничто так не нервирует, как таинственность, создаваемая невозможностью видеть.

Чей-то голос произнёс:

— А что, свечку-то можно будет, по крайней мере, зажечь? Никто не знает?

Зажечь свечку это значит играть в карты. Это допускается, когда окопы достаточно глубоки и есть брезент, чтобы завесить вход.

Другой проворчал:

— А надолго мы застрянем в этой дыре?

Вопрос этот остался без ответа. В октябре 1914 г. административная сторона войны ещё не определилась; не были ещё установлены точные смены, не был решён вопрос об отпусках… Никто не мог знать, сколько дней придется оставаться в скверных окопах; исправлять их не решались. Вот уже месяц, как всё остановилось. Уж наверно до конца недели будет какое-нибудь движение.

Я нащупывал стеком лесную тропинку, которую освещал на три шага фонарик, спрятанный под шинелью у солдата. Ужасная вещь быть колонновожатым в лесу, в тёмную ночь, когда не знаешь дороги. Вслед за тобою люди, в том числе и начальники, подвигаются словно бараны, и думают только о том, как бы при внезапной остановке не удариться носом об ранец идущего впереди: его спина — весь ваш горизонт. Другие могли думать на ходу о смене, о картах, о доме, о чём угодно. Но у меня могла быть только одна забота: как бы не сбиться с пути с этой слепо следовавшей за мной толпой.

Кругом тишина, нарушаемая лишь глухим топотом извивающейся за мною людской змеи. Деревья осеняют нас тёмным куполом. От времени до времени, проходя через прогалину, мы поднимаем головы; но и небо так же темно, как древесные своды.

— Где лейтенант?

— Во главе отряда, лейтенант!

Чья-то рука легла мне на плечо. Это Виньерт. С тех пор, как после сражения при Кране, мы расстались с нашим капитаном, назначенным батальонным командиром в другой полк, командование ротой получил старший по службе, Рауль Виньерт, стройный, поразительно красивый двадцатипятилетний брюнет. Два месяца войны сблизили нас теснее, чем могли бы сблизить десять лет мира. До августа 1914 года мы не были знакомы, но тем не менее у нас было немало общих воспоминаний. Я был родом из Беарна, он из Ландови. Я готовился в Сорбонне к экзамену на звание преподавателя немецкой литературы, он на два года позже готовился там же на кафедре истории. То молчаливый, то весёлый, он при всяких обстоятельствах оказывался превосходным ротным командиром. Солдаты порой находили его несколько рассеянным, несколько не от мира сего, но они любили его за его спокойное мужество, за постоянную его заботу об их благополучии. Виньерт не спал, как я, вместе с солдатами. Он предпочитал устроиться отдельно. Но зато он всегда выбирал себе место наименее защищённое, наименее удобное, где соломы было поменьше. Солдаты всё это замечали. Будучи моложе меня на два года, Виньерт всячески заботился о том, чтобы я не чувствовал, что он мой начальник. Со своей стороны, я был в восторге, что мне довелось состоять под командой такого товарища. Кроме того, я был очень рад, что не на меня легла ответственность, которую в любую минуту несёт ротный командир. Составление штатов, обсуждение разных дел то с фельдфебелем, то с каптенармусом, отчётность, как ни проста она в походе. Всё это мало меня прельщало. А Виньерт, который во время отступления не спал и часу в ночь, который последним ушёл из объятого пламенем Гиза и первым вернулся в разрушенный до основания Виль-о-Буа — этот самый Виньерт методически и кропотливо входил в мельчайшие подробности военного хозяйства. Порою, при виде этого обаятельного и образованного человека, с головой уходившего в эти несносные мелочи, я думал: не ищет ли он забвения? Не ищет ли он отвлечения от каких-то одолевающих его чёрных мыслей? А он, словно

боясь, что я угадываю, что творится в его душе, подходил ко мне с каким-нибудь шутливым замечанием, и в этот день всему полку казалось, что не было человека более весёлого, более беспечного.

В этот вечер он был в сосредоточенном и важном настроении. Ничего удивительного. Ему ведь приходилось нести ответственность за двести пятьдесят человек, в новом секторе. А может быть, он получил какой-нибудь неизвестный мне приказ.

— Где мы находимся? — спросил он меня.

— Через десять минут мы придём в штаб командования. Ничего нового? — спросил я вполголоса.

— Одна рота нашего батальона должна будет, кажется, произвести какую-то операцию, но не наша рота.

— Я во всяком случае останусь в штабе. Вы произведёте смену без меня, а я через четверть часа возвращусь с приказом.

Это было действительно тоскливое место — этот Блан-Саблон. По спуску оврага — карликовый лес, разнесённый снарядами, с кое-где сохранившимися группами деревьев, чёрные какие-то провалы. Дальше — дорога, забаррикадированная ветвями, спускающаяся на протяжении нескольких сотен метров к деревне, занятой неприятелем.