Кенар и вьюга - [9]

— Эх, да разве это кино? — хором вопрошали братья Рику и Тити Бутой, презрительно кривя губы. — Разве это кино?.. Тьфу!

Санду Праф и Ликэ недоуменно поглядывали то на пана Чапуткевича — он стоял, прислонившись к дверям кинематографа, — то на Флорю — грозного Магуа, восседавшего на тротуаре у ног поляка.

И вдруг меня осенило. Я понял, что этот наивный мир — откровение, весть об иной жизни, ничем не напоминающей ту, которой жил квартал Святого Пантелимона, что это открывшаяся нашим глазам земля обетованная, которой жаждет человек, земля, где несчастья, беды и зло, подстерегающие каждого, канули в небытие и исполнилось все, к чему стремится человеческая душа.

Сейчас-то я знаю, что все это было просто выдумкой, игрой богатого воображения, фантазией, обманом, которому так захотелось поверить. Но тогда, в тот военный год, когда жизнь пошла кувырком и катастрофа казалась неминуемой, этот остров поманил вдруг надеждой на лучшее и показался пану Чапуткевичу горячо желанным Мадагаскаром, а Флоре — желанным краем, где можно жить, не становясь бандитом.

Вот тогда-то, к концу этой первой недели, когда мы уже не играли в «кино», Флоря и принял свое необыкновенное и отчаянное решение.

С тех пор как в его кинематографе шел этот фильм, пан Чапуткевич не находил себе места. Он убеждал нас, что на экране показывают именно Мадагаскар, хватался за чемоданы, стоящие в комнате жены и давным-давно готовые к путешествию, которое все откладывалось и откладывалось, останавливал прохожих, тащил их без билета в зал.

— Вы видели? Это Мадагаскар!.. Настоящий Мадагаскар!

— Мадагаскар так Мадагаскар, пан Чапуткевич! — соглашался корчмарь Гогу, опрокидывая стаканчик, едва заметный в ею толстых красных, похожих на сосиски, пальцах. — Точно — Мадагаскар, разве его не видно? Люди — что тебе ангелы небесные… Ходят совершенно голые, и никакой им заботы, а питаются святым духом…

О своем решении Флоря сообщил нам в воскресенье вечером:

— Отправляюсь к индейцам!

Мы рассмеялись. Флоря взглянул на нас сурово и повторил с твердостью, какую не часто встретишь у одиннадцатилетнего мальчугана:

— Уезжаю! Завтра уезжаю к индейцам.

— И мы с тобой, — захныкал Ликэ.

— Вы останетесь здесь. Вначале отправляюсь я, договорюсь, чтобы вас приняли, потом вернусь и увезу вас.

— Ты что, спятил? — спросил Рику Бутой.

— Точно, спятил, — поддержал его Тити.

— А как ты объяснишься с этими индейцами, на каком языке? — недоумевал Санду Праф.

— Объяснюсь!

— Да где ты их найдешь-то?

— Дураки! Кто же не знает, где Тафоа?

Флоря уехал в понедельник утром. Мы стояли вдоль железнодорожного полотна и смотрели, как его маленькая фигурка удаляется на крыше товарного вагона; он сжался в комок над тормозной площадкой лицом к хвосту поезда, подставив встречному ветру свой горб. Он помахал нам рукой, и, опомнившись, мы как безумные побежали за поездом и бежали, пока Флоря не превратился в черную точку. А потом и сам поезд превратился в черную точку и растаял вдали.

Уехал. Весть о бегстве Флори разнеслась по окраине с быстротой молнии. Пан Чапуткевич объявил горбатого Флорю самым замечательным человеком нашего квартала и вечером в корчме возвел его в ранг адъютанта Бениовского. Родители нас бранили и донимали бесконечными расспросами. А мы то умирали от зависти, то беспокоились, то радовались…

Все окончилось в одно мгновенье. На следующий день Флорю уже привезли домой в пустом ящике, и голова его была прикрыта лопухом. Его сшибли опоры моста над Праховой, когда он, забыв обо всем на свете, опьянев от восторга, встал во весь рост на крыше вагона.

В четверг после обеда громкоговоритель под вывеской «Мадагаскар» по своему обыкновению орал так, что воздух дрожал от хрипов, конского топота и стрельбы, а в это время городские похоронные дроги двинулись на кладбище «Вечность», таща гроб с телом грозного Магуа, вождя краснокожих квартала Пантелимона. Когда нищенская процессия поравнялась с кинематографом, на пороге показался пан Чапуткевич; от смятения, охватившего его душу, он будто приплясывал. В благочестивом порыве пан Чапуткевич приказал выключить на несколько минут вопивший громкоговоритель. Покачивая головой, он растерянно смотрел вслед нищенской процессии, и его запекшиеся губы лихорадочно шептали:

— И он не добрался до Мадагаскара! Тоже не добрался.

А когда похоронные дроги доползли до перекрестка, слова поляка потонули в оглушительных воплях неистового громкоговорителя.

Перевод Т. Ивановой.

ЛИХОРАДКА

Фамилией Оскара стало прозвище его отца, Раду Ходоеску, человека не без странностей, о котором поговаривали, будто он и вправду всю землю исходил. Ну, всю — не всю, а карпатские горы и долины — точно. Был он геологом, страстно любил свое дело и посвятил ему не один десяток лет. К тому времени как в Румынии занялись наконец нефтью, во всей стране не сыскался бы лучший знаток месторождений. Его смерть — а он был найден задушенным в сарае, где оборудовал себе нехитрую лабораторию, — так и осталась загадкой, равно как и исчезновение его уникальной минералогической коллекции, занимавшей три стены, весившей не менее тонны и тем не менее испарившейся совершенно бесследно. Зато вскоре одна из крупнейших иностранных компаний начала планомерное бурение именно в тех районах, которые разведал старик Ходоеску. Работы велись в чрезвычайной спешке и с большим размахом — почти все скважины выходили в богатый нефтеносный пласт.