Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния - [51]

Примечание. Запрещается зайцам пробегать сквозь логово.

Услышав стук, я поднимаю голову с подушки и вижу, как в просвете между дверью и полом топчутся подошвы ботинок. Потом в щель пролезает бумажка, которую сквозняк отвозит к кровати, и подошвы исчезают. Это повестка — явиться в военкомат к девяти утра четвертого апреля. Я смотрю на часы: двенадцать часов дня четвертого апреля. Такая «оперативность» веселит. Я складываю из повестки «голубя» и запускаю в открытую форточку. Пока он кружит у дерева петлями Нестерова, я чувствую себя хиппи, отказывающимся ехать во Вьетнам, и соображаю, что четвертое апреля — это вторник, а спать я лег в воскресенье после того, как накричал на Марину.

…И зря сделал. Не подумавши. Нельзя на нее кричать. Марина — ребенок, из которого взрослого не вырастишь, хоть тресни. Я и люблю ее не за то, что в нее вложил, и не за то, что нашел общего с собой, она мне — как дочь, которую не надо воспитывать, потому что она не перерастает тот рубеж, откуда начинается воспитание.

Потом я вспоминаю, что сегодня годовщина смерти моей мамы. Она умерла три года назад, когда я учился в десятом классе. Ее положили в больницу с аппендицитом, и все — знакомые, врачи и медсестры — в один голос и одним тоном успокаивали меня, что аппендицит — чепуха на постном масле. Но я все равно боялся за мать, ведь, кроме нее, у меня никого не было.

Оперировал заведующий отделением. Он не заметил, что аппендицит был гнойным. Может быть, думал о чем-то постороннем во время операции, может, его отозвали к телефону, и он забыл про все на свете… В общем, он не вычистил гной. И через три дня мама умерла от заражения крови в реанимации. Все три дня я сидел у дверей реанимации и у кабинета заведующего с коробкой конфет на коленях, которую мне велели подарить врачу после операции, но меня к матери так и не пустили.

Когда она умерла, я позвонил заведующему из автомата возле его дома. Ответили, что его нет и придет поздно. Я остался ждать у входа в подъезд. Было темно и противно, лампочка качалась на ветру, как колокол в руках звонаря, но свет до меня не добирался. Словно нарочно. Я стоял и глотал слезы. Около одиннадцати подъехала легковушка, из нее вылез заведующий с папкой и бутылкой коньяка под мышкой. Я побежал прямо на него и ударил по уху. Он стукнулся затылком о капот. Я пнул его ногой в живот и, когда он сполз на землю, зачерпнул горсть шоколадных конфет, сжал в кулаке так, что между пальцев брызнули малиновые струйки, и размазал по роже заведующего. Потом пошел домой, но шагов через десять споткнулся о камень. Этот камень я швырнул в лобовое стекло машины. Попал прямо в центр, и камень застрял в стекле. Оно разбежалось паутиной трещин, а камень стал похож на паука…

Одеваюсь, запираю изолятор и иду в кино перекусить. В Сворске всего две столовые, и днем народу в них больше, чем на демонстрации. Это объяснимо: на демонстрации ходят только сознательные и прикинувшиеся сознательными, а обедают все, от мала до велика. Поэтому я предпочитаю выкинуть двадцать пять копеек на билет, зато без давки и очереди, в тишине и спокойствии, сгрызть пару заплесневелых бутербродов.

У кассы толпится народ, жаждет смотреть в разгар рабочего дня какую-то чушь под названием «Слишком юные для любви». Ни о какой любви там, конечно, и речи нет, разве что о родительской, потому что фильм про детей и для детей — это я знаю наверняка. Просто два сворских кинотеатра борются за зрителя, хотя их никто не стравливает, не науськивает, конкурируют между собой по пережиточной привычке. В одном кинотеатре заключили негласный договор с райпищеторгом и торговали в буфете пивом, а в другом, куда я пришел, царил полный кавардак: здесь рядом с книгой жалоб висел обрывок плаката «У нас порядок такой — …»; здесь вторая часть плаката»…поел, убери за собой!» валялась на полу, недосягаемая для веника уборщицы, как и прочий мусор; здесь даже столы и стулья в буфете были о двух и о трех ножках. Зато названия картин перекраивались на вкус публики, обольщали и обманывали. Индийский фильм «Судья», собравший в «пивном» кинотеатре аудиторию из пяти человек, имел тут такой аншлаг, какой, наверное, не снился и сворскому вытрезвителю, потому что фильм по инициативе администрации стал называться «Альфонс в законе», и был разрекламирован афишей с мужиком в цилиндре, а в зрачках мужчины бегали голые девки: в правом — две, в левом — четыре. Кстати, художника кинотеатра уволили за эту мазню, а он просто не знал, что в нашей стране даже публичный поцелуй — порнуха, и целоваться позволено только мужчинам в шляпах, да и то в самом начале программы «Время»…

В кинотеатре есть тир, впервые я вижу его работающим.

Тир, наверное, придумали люди, которые очень хотели бы кого-нибудь прикончить, но не могли: боялись последствий, или возможность не представлялась. Ведь и троглодиты, когда не ловился мамонт, метали копья в его шкуру или в изображение, лишь бы время убить и голод обмануть. Я беру ружье и долго выбираю мишень: рука не поднимается палить по выползающим откуда-то медведям, выплывающим уткам, вылетающим глухарям. Вот если бы вылезла рожа Подряникова, я с удовольствием, даже чувствуя себя обязанным, всадил бы в нее все заряды. «Будь, что будет, — думаю я, — пальну наугад», — и закрываю глаза. Этот тир, наверное, был для слепых, потому что я попал в жестянку, изображающую Карлсона. Карлсон и не думал умирать от моего выстрела, наоборот, за его спиной затарахтел пропеллер, и он улетел. Потом вернулся и тут же умер — пропеллер заглох…