Казюкас - [2]

— Сейчас дочка вернется из школы, будем обедать, — пояснил за чаем Акимов, догадываясь, что гостьи в курсе его одинокого семейного положения. — Дусь, а ты у нас кто — Авдотья, Евдокия?

— Дуська у нас Евдокия Александровна, — ответила Таня. — И фамилия у нее соответствующая: Головина.

— Блеск, — согласился Акимов, потом из вежливости поинтересовался: — Мадемуазель часом не графских кровей будет?

— Нет, мадемуазель из крестьян будет, из черных, — в тон ему ответила Дуся, но за беспечностью Акимову почудилось иное — легкий напряг, и он поспешил переменить тему: возможно, в теперешней Москве к происхождению относились серьезней.

Пока Дуся мылась (Акимов подсуетился и загодя развесил в ванной свежие полотенца — мол, все как у людей), Таня легко переключилась на свойский, доверительный тон, словно они и впрямь были давно знакомы. Дуся, пояснила она, второй год живет в Москве, у Тани, и принята в их семье как своя: их отцы в молодости были большими друзьями. А учится она в садово-парковом техникуме, осваивая романтическую профессию ландшафтного архитектора. Сама Таня поступила в прошлом году на университетский филфак — обычный исход детишек, чьи родители ругались словами «литинститут» и «журналистика.

— Здорово, — заметил Акимов. — Я ведь и сам всю жизнь мечтал быть садовником, — но остался недоволен собой: фраза прозвучала по-снобски, словно он добился в жизни чего-то большего.

Вскоре вернулась из школы Ксюшка, оробела, обнаружив незнакомую женщину, и на обыкновенные участливо-взрослые Танины расспросы отвечала зажато, как в школе. Потом, сообразив, что все прилично и без вина, — оживилась. Акимов отправил ее переодеваться, а сам поспешил на кухню, где грел суточные щи и жарил картошку с мясом. Таня, заскучав, пришла к нему покурить, похрустела целлофановой оберткой от „Мальборо“, потом сказала:

— Какая у тебя взрослая дочь, Акимов…

— Да я и сам уже взрослый, — заметил Акимов с усмешкой.

Она взглянула на него откровенно-оценивающе.

— Да? А сколько же тебе лет?

Ему показалось, что она, стремясь дезавуировать прежний, подростковый образ Тани, чуть-чуть пережимает с откровенными взглядами — спешит утвердиться в его глазах по-взрослому — и, преодолевая некоторое сопротивление, признался:

— Тридцать два.

Она кивнула, якобы принимая к сведению, а похоже, просто не находя его возрасту смягчающих обстоятельств. Случилась пауза, для Акимова неприятная. Выходило, при всей ее готовности играть по-взрослому, что тридцать два года — это уже не игрушки, слишком серьезно и практически неизлечимо, совсем другой мир. Так оно, наверное, и было, хотя — Акимова вдруг кольнула мысль о жене — хотя, когда им приспичит, они легко находят смягчающие обстоятельства.

Ветер за окном куда-то рванул, клацая ледяными когтями по подоконникам, в колодце двора потемнело, позеленело, наискось повалил мокрый мохнатый снег. Соседка в доме напротив включила на кухне свет и по привычке заглянула в их окна.

— Смотрит… — сказала Таня. — А мы пойдем гулять после обеда?

Он кивнул, отпуская жену туда, откуда пришла.

Потом Дуся вышла из ванной, Таня ее сменила. В большой комнате знакомо зашумел фен; Акимов представил, с каким утробным любопытством, завороженно смотрит дочь на эту дамскую штучку, давно не гудевшую в их доме, и помрачнел. Поставив мясо в духовку, он опять загляделся на косо летящий снег — как будто бы из окна поезда; из окна поезда, загоняемого в тупик, уточнил он; скука пепельными хлопьями падала и лежала на всем; он усмехнулся, защищаясь, и пошел по коридору в другое купе. Ксюшка с Дусей сидели на тахте в веселой компании игрушек и кукол: в одной руке дочка держала фен, в другой — фаворитку, потасканную куклу Аделаиду. Дуся, надо полагать, принимала парад, со знанием дела инспектируя лопоухого зуй-киса, — Ксюшка шила его почти что сама под руководством Илоны. Появление Акимова было воспринято как вторжение, на него молча уставились две пары сияющих глаз — он растерянно хмыкнул, потом сказал:

— Ладно, поиграйте еще немного, пока Таня в ванной, потом обедать, — и поспешно ретировался, боясь потревожить специфическую атмосферу девичника. Взгляд ненароком уворовал гибкий стебелек шеи, короткую стрижку, сухой пшеничный отлив волос и — маечку, облегающую грудь покрепче любого лифчика.

Надо же, подумал Акимов, стыдясь своего клептоманства. Словно мелькнула за окном церквушка, льющая золото куполов. Вот ведь кому-то повезет в жизни, елки-палки…

Отобедав, пошли гулять по городу: девицы при ягдташах, Акимов — руки в карманы, Ксюшка — при Дусе. Народ валом валил с рынка, пешей весенней ратью скатываясь с Кальварийской горки на Зеленый мост — вербы копьями торчали поверх голов, — и редеющими потоками расплывался по левобережным улицам, дробясь на отдельных носителей верб, разносчиков ярмарочной лихорадки в толпе отработавших трудовую неделю, месящих рыхлый снег прохожих. Дуся с Ксюшкой, взявшись за руки, шли впереди, Акимов с Таней брели следом, беседуя о последних публикациях в центральной прессе. Там, в Москве, лихие разрешенные авторы наперегонки покусывали разрешающих, что-то сдвинулось, легче дышалось хотя бы на страницах журналов, а сюда, в провинцию, лишь изредка долетали отдельные либеральные сквознячки. Там, в Москве, даже Таниному отцу, оказывается, последовало предложение от солидного передового журнала подготовить огромную, в четыреста строк, подборку стихов — понятно, это пока только предложение, благие намерения, либо какой-нибудь очередной хитрый ход перед встречей в верхах, тем не менее…