Казнь. Генрих VIII - [29]

— Он безнадёжен.

Король резко поднялся:

— Я не ошибся. Я давно знал, что это не тот человек, которому посты и блага дороже чести.

Кромвель молчал и напряжённо смотрел, как он тяжело шагает к дальней стене, опустив голову, заложив руки за спину, размышляя о чём-то своём. Генрих остановился. Кромвель тотчас спросил:

— Что теперь?

Генрих поднял руку, подвигал пальцами, потёр подбородок и глухо сказал:

— Ты останешься канцлером.

Кромвель согнулся в низком поклоне:

— Благодарю вас, милорд. Верой и правдой...

Государь остановил его властным движением:

— Это — оставь!

Кромвель застыл. Они помолчали. Наконец Кромвель сделал шаг и напомнил тоном просителя:

— Вы мне обещали аббатство, милорд...

Генрих круто повернулся и пристально посмотрел на него:

— Сказано — жди!

Кромвель пожевал губами, наморщил лоб и всё же спросил:

— Чего теперь ждать?

Монарх медленно, раздельно заговорил, наступая, протянув руку, точно намеревался толкнуть его в грудь:

— Уже присмотрел?

Кромвель попятился:

— А как же... Аббатство хорошее...

Генрих повысил голос:

— Прикажешь послать в твоё аббатство солдат?

Кромвель жалобно улыбнулся:

— Можно и так...

Король крикнул:

— Ну нет! Я не захватчик! Я не тиран! Монахи прячут богатства, полученные вымогательством и обманом. Кого ни спросишь, все говорят, что они бедны, как церковные крысы, а как вздёрнёшь на дыбу, открывают свои тайники. Так вот, изволь приготовить парламентский акт: отныне все бедные монастыри поступают в казну короля. Я думаю, парламент утвердит этот акт.

Кромвель рассмеялся, довольный, мелким смешком:

— Утвердит, утвердит! С большим удовольствием утвердит! Там страсть как не любят монахов! Бездельники, пьяницы — говорят! Да и многие тоже очень хотят потом что-нибудь получить. Земли, земли нужны позарез!

Глава шестая ДРАМА ОТЦА

Обхватив острые колени руками, уткнувшись в них бородой, весь сжавшись в комок, не замечая промозглого холода, тянувшего от толстой, сочившейся влагой стены, ничего не видя перед собой, Томас Мор придирчиво, тревожно и властно проверял свою жизнь, готовый расстаться с ней и всё ещё не желая этого.

Принимая пост канцлера, с трезвостью философа понимал, что его могущество весьма ограничено, как и могущество каждого человека, какой бы властью того ни наделила судьба, и в этот час, когда он мысленно возвращался назад, та же трезвость подсказывала ему, что, несмотря ни на что, сделал достаточно много: Англия уберегалась от резни и развала. Его противодействие не остановило и не могло остановить самовластного короля, но, постоянно наталкиваясь на это противодействие, монарх был осторожен, поневоле избегая тех крайностей, которые обычно приводят народ к возмущению.

Вот что он сделал, и этого, может быть, уже нельзя изменить.

И всё же, принимая пост канцлера, в глубинах души, может быть, даже тайком от себя, как видел теперь, ему хотелось достичь куда большего, не один только мир сохранить, но посеять хоть семечко братской, истинно христианской любви. Мечта так и осталась мечтой. Его ли это вина? Мечта ли о братской, истинно христианской любви была невозможна на грешной земле, где царят жадность и корыстный расчёт? Противодействие ли самовластию короля расточило его силы и время, чтобы успеть ещё что-нибудь сделать и для братской, истинно христианской любви? Бывший канцлер чувствовал, что этого ему уже не понять.

И жалко становилось потерянных лет, и легче отчего-то становилось душе: словно бы страшился поглубже вникать в эту нераскрытую, горькую тайну.

Теперь всё это стало так далеко. Нынче Англии угрожала новая распря. Монастыри разорят. Станут земли делить. Пасти овец и коров. Как не подняться брату на брата?

Поневоле думалось о другом. И мыслитель размышлял о последствиях события как будто абсолютно невинного, каким был развод короля, до этого последнего часа не признанный им, причина всех этих бед; силился с наибольшей точностью вспомнить, когда именно началась эта роковая история, но это не удавалось, точно он искал в стоге сена иглу. Может быть, эта беда зародилась слишком давно, в те времена, когда ни он сам, ни король ещё не появились на свет? Может быть, много позднее, когда в качестве дипломата Мор был отправлен в Камбре? Может быть, года три или четыре назад, поздней осенью, когда его вызвали нарочным в Гринвич?

Было туманно, слякотно, сыро. Шестёрка сытых коней неслась во всю прыть. Карету качало, трясло, бросало на рытвинах так, что путник чуть живой выбрался из неё у подъезда. Его тут же провели к королю. Вопреки обыкновению, имея ровный характер, в тот день он был недоволен и раздражён, брюзгливо гадая, зачем его с такой спешкой оторвали от дел, не дали времени даже переодеться. Белый накладной воротник оказался несвеж. На своём острове философ жил просто, но его вели к королю, и этот тусклый налёт, покрывший воротник, смущал и в то же время смешил.

Уже заметно располневший монарх полулежал на невысоком, казавшемся узким диване. Две подушки вишнёвого шёлка были у короля за спиной. Одежда его состояла из белой рубашки обыкновенного полотна и суконного синего цвета камзола, распахнутого на широкой жирной груди. Серебряные пряжки стягивали ремни башмаков. Генрих не надел никаких украшений и по этой причине выглядел благородно и просто.