Казнь. Генрих VIII - [10]

В его безумных пророчествах слышалось что-то обидное, горькое, хуже, Отвратительней смерти, которая караулила его за стеной. Ведь изменит, изменит, подлец. Так изменит, что люди станут друг другу хуже волков. Да, Мор всё мечтал изменить. Не сразу, конечно, ведь человек меняется медленно. Человек может и должен стать лучше, а для этого человеку вера нужна, чистая вера, как заповедал Христос. У него вся жизнь на это ушла. В его жизни корыстного не было ничего, разве только семья. На свои прихоти не тратил ни денег, ни времени. Разве что на сон и еду. Душу вкладывал и когда писал и когда служил королю, принял высшую власть лишь для того, чтобы что-нибудь изменить. И уже начал менять, чтобы на первый случай сдвинулось что-то, возможность наметилась иных перемен, поколебались своекорыстие, эгоизм, отступили хотя бы на шаг. Верил, что поколеблется и отступит потом, что этого ему не увидеть ни сегодня, ни завтра. Много времени на это уйдёт. Может быть, тысяча лет. И тут явился этот подлец. Цель его жизни — только он сам, и Томас Кромвель действительно готов перестроить весь мир, единственно ради того, чтобы подняться над всеми. Жалкий, безмозглый болтун. Иначе он о Кромвеле думать не мог, но что-то скребло и смущало его. Какое-то жуткое поднималось сомнение. Чужой голос тихо, но твёрдо шептал, что изменит, изменит надолго, может быть, навсегда. И он против воли грубо спросил:

— Что изменишь ты, Томас Кромвель?

Тот выкрикнул высокомерно, непоколебимо, твёрдо:

— Всё!

И выбросил руку вперёд, стиснув пальцы в костистый кулак:

— Я разрушу старую веру в Христа! Пусть они примут мою! Я сделаю нищими владельцев земель и богатств! Я отдам земли тем, кому захочу! Владеть будет тот, кто силён, предприимчив, умён, кто не остановится ни перед чем! Это будет новая справедливость и новая жизнь!

Томас Мор слушал внимательно, хотя все эти мысли, жажда и страсть были знакомы ему. Отнять и забрать! В этой жажде земель и богатств не всё звучало пустым хвастовством, и вера переменялась уже, и в монастырских хранилищах уже шарили жадные руки, и передать богатства и земли другим было довольно легко. На это, во всяком случае, Томаса Кромвеля хватит, только досталась бы полная, абсолютная власть. Ненадолго. На несколько лет. И Англию не узнать.

Его поражало всегда, что на первый взгляд все желают как будто одного и того же. Кого ни послушай, всем наш грешный мир не мил, не хорош, не просторен, не добр, не справедлив. Все хотели бы разрушить до основания старый порядок, испепелить несогласных и создать новый порядок вещей, непохожий на прежний, удобный, добрый, справедливый, но не для всех, а только для них, для сильных, для умных, для тех, кто не остановится ни перед чем. Почти все, по правде сказать. Дворяне захватывали земли крестьян, крестьяне хотели отнять их у дворян. То же бродяги, суконщики, коммерсанты, арматоры, владельцы домов. Все хотели разрушить, чтобы отнять у другого, взять себе и устроить по-новому свою жизнь, без мысли о том, что будет с другим. И вот мир, такой переменчивый, обновлённый уже столько раз, терпеливый и вечный, остаётся таким же, как был, с тем же злом, с той же несправедливостью, с той же враждой, с той же жаждой разрушить и захватить. Без сомнения, Томас Кромвель многое, если не всё, переставит на другие места, как было очевидно и то, что он сам ничего переменить не сумел, не успел. С мечтой о другой справедливости, о братской, истинной христианской любви прожил всю жизнь, и в его неудаче была какая-то ужасная тайна. Угрюмо спросил:

— А ежели это не удастся тебе?

Кромвель презрительно ухмыльнулся в ответ:

— Удастся, мастер, удастся наверняка! Не по-вашему стану я действовать, нет!

Как станет действовать, было известно. Тем не менее по какой-то причине разговор становился всё интересней. Мор поспешно спросил:

— Зачем тебе это? Растолкуй мне, зачем?

Глаза Кромвеля сверкнули зелёным огнём:

— Вам, мастер, этого не понять! Ваша жизнь была проторённой и чистой, не то что моя! Меня топтали всю жизнь, топтал всякий, кто имел деньги и власть. Каждый день я терпел унижения. Меня оскорбляли, оскорбляли молча, без малейшего зла на меня, лишь потому, что я принадлежал к другому сословию, не имел власти, был беднее других. И вот, когда всё в этом мире я устрою по-новому, увидят тогда, кто есть Томас Кромвель, бывший солдат!

Узник понимал, что в этих грязных мечтах не было ничего, кроме пошлого эгоизма, оскорблённого глубокого самолюбия и вражды к тем, кого он боялся всю вою жизнь: возьмут — и посадят, захотят — и убьют, и это угнетало его. Мыслитель тотчас представил себе, сколько бед натворит, сколько крови прольёт, сколько оставит нищих, бродяг и сирот этот бывший солдат, чтобы всё иметь и командовать самому. Вероятней всего, станет командовать, отнимет, возьмёт, отдаст тем, кто поддержит его, пустит по миру сотни тысяч людей. Что же утешит его перед смертью? Разве только то, что Томас Кромвель не успеет натешиться вволю, его убьют как собаку или повесит король. Мор повторил почти зло:

— Короли не надёжны, и недолго придётся мне ждать тебя в Царстве небесном.