Казнь - [2]

В это самое время к доктору Арсеньеву приехала на житье его племянница Вера Михайловна — отслужившая срок пепиньерка одного из провинциальных институтов. Эта оригинальная девушка, не особенно красивая, с холодными руками и тусклым взором, произвела на меня весьма смутное впечатление: я сразу ощутил тоскливое предчувствие, что она не пройдет бесследной тенью в моей жизни, в душе моей шевельнулась безотчетная боязнь ее, и, несмотря на это, меня все-таки, как говорится потянуло к ней. Покойной жене моей Вера Михайловна была глубоко антипатична: ее мертвенная бледность, ее странный взгляд, ее холодные руки почти пугали Евгению; а когда однажды обе женщины разговорились наедине, то Вера, оставив обычную молчаливость, высказала столько цинизма в своих убеждениях, столько сухого бессердечия и безверия, что Евгения совсем растерялась и искренно пожалела об институте, где Арсеньева была воспитательницей. Я лично, справясь с первым впечатлением, заинтересовался Верою, как новым лицом, как умною и развитою — совсем не похожей на барышень уездного городишка, — девушкой. Потом я начал находить, что она далеко недурна собою и очень изящна, и кончил тем, что влюбился в нее. Не знаю, угадывала ли Вера мои чувства, — в ее загадочных глазах никогда нельзя было ничего прочитать. Она не кокетничала со мною, но и не избегала меня Я, стыдясь своего увлечения, никогда не говорил с ней о любви.

Однажды в июле, днем, жены не было дома. Я лежал в своем кабинете на кушетке, закинув руки за голову, и думал о скуке своей жизни и о Вере. Легкий шорох в гостиной заставил меня подняться, и, отворив дверь, я увидел ту, о ком только что мечтал.

— Вы обещали мне, — сказала Вера своим ровным тихим голосом, — вы обещали мне позволить разобраться в старых портретах: их у вас, вы говорили, много валяется где-то. У меня выдалось свободное время — вот я и пришла.

Портреты были сложены на чердаке, и мы с Верой взобрались туда. День был жаркий и знойный, под раскаленной крышей было невыносимо душно. Вера внимательно вглядывалась в пыльные полотна, по-видимому, совсем не замечая волнения, овладевшего мною, едва мы остались вдвоем. А оно все росло, росло… и вдруг безумное влечение к этой женщине, как пламя, охватило всего меня, — и я овладел ею насильно.

Когда затем Вера взглянула в мои глаза, я задрожал. Я увидел белое, как полотно лицо, синие искривленные губы, широко раскрытые черные глаза, с нестерпимым враждебным блеском. Ни стыда, ни страха, ни отчаяния — одна злоба, и даже не гневная, а холодная, свирепая злоба легла на ее черты. Мне стало страшно. Вера приблизилась ко мне и, не отрывая от меня своего ненавистного взора, сказала внятными грозным шепотом:

— Теперь ты женишься на мне, или… ты пропал!

Потом отвернулась и спокойно начала спускаться по лестнице. Когда я собрался последовать за нею, она уже оставила мой дом.

Раньше я был неискренним, но честным человеком, и первое преступление легло тяжелым камнем мне на душу. Я не смел поднять глаза на жену, стыдился видеть себя в зеркале. Позор сознанья, что я — представитель правосудия, счастливый семьянин, развитой человек — оказался способным на гнусный зверский проступок, заедал мое существование, и позор был тем более велик, что меня сильнее, чем когда-либо, тянуло к Вере. Единственным возможным оправданием была для меня упорная мысль, должно быть, я действительно горячо люблю, если не мог справиться со своею страстью… Грозное лицо, дикие слова Веры стояли в моей памяти, и мучительное любопытство, какого мужчина не может не чувствовать к женщине, заставившей его бояться себя, влекло меня посмотреть на странную девушку и разгадать ее.

Мы увиделись, и судьба моя была решена. Я стал рабом Веры и весь ушел в одну идею: обладать ею на всю жизнь, назвать ее своею женою.

Между мною и Верой стояла Евгения.

В один темный вечер, когда в беседке арсеньевского сада — приюте наших преступных свиданий — теплый южный вечер дышал благоуханиями цветника, когда с синего неба смотрели на нас большие яркие звезды — я, задыхаясь от страсти между двумя поцелуями, ответил своей любовнице согласием на страшный приказ убить свою жену.

С тех пор я жил словно в полусне, будто пьяный. Не удивительно, что я оказался в состоянии убить — ударить ножом, задушить, утопить; мой ум сроднился с идеей необходимости убийства, и под ее давлением я мог бы опустить на Евгению свою руку машинально, словно исполняя свой долг. Но не понимаю, как я удержался от простого, грубого, непосредственного нападения на жену, как мог зародиться и вызреть в моей голове дьявольски тонкий план, которым я отправил на каторгу невинного человека, сам оставшись выше всяких подозрений. Я действовал как бы под внушением… О, Боже мой! Если б я мог забыть эти безумные ночи в арсеньевском саду, робкий свет сквозь шумящую листву тополей, бледное женское лицо с сверкающими глазами, цепкие узкие руки на моих плечах и тихий ровный голос, нашептывающий мне кровавые слова!

В ночь на семнадцатое сентября я хотел освежить свою душную спальню, встал с постели, попробовал отворить окно, и вдруг будто нечаянным движением локтя выбил одно из стекол рамы. Утром жена проснулась с легким гриппом и уже заранее решила, что не пойдет на вечер к Арсеньевым. Пришел стекольщик Вавила и поправил раму. Он запросил лишнее, и жена с ним побранилась.