Каждый день сначала : письма - [2]
На листке были чуть заметны нитяные карандашные линии, словно листок был расчерчен от руки. Я пригляделся: нити были строчки, но прочитать их было нельзя.
— Что это?
— Где?
— Ну, вот это…
— Работаю я, а что?
— Да как же ты это видишь? Ведь это, я думаю, и в троекратную лупу не разглядишь.
— Не знаю. Я всегда так пишу. Острыми карандашами, шариковые ручки слишком толстые. Сам, впрочем, и наказан. Перепечатывать могу только я — ни одна машинистка не разглядит. Из рукописной страницы иногда выходит больше десяти машинописных. У меня хорошие глаза были. Ребят развлекал. Читал — что на той стороне Ангары написано. И не то что «станция Иркутск» или «магазин», а всякие лавочные мелочи, вроде часов работы. Сначала ребята смеялись, потом ездили трамваем, убедились и перестали.
А ведь согласитесь, в такой зоркости есть не только причуда природы. Ведь это зрение дано в «инструменты» полного видения мира. И вот швейцарским деткам (а за ними, конечно, и уж всей матушке-Европе, которая тоже с колыбели в клавишах) этого чуда почерка и его связи с душой и миром не ведать.
И тут он жалуется, что не всегда отвечает: ему трудно писать письма, потому что надо оставлять привычку писать мелко и усилием увеличивать каждую букву, словно плакат пишешь. Вот нет-нет и отмолчится.
И сейчас я вот гляжу на начало нашей переписки и со смятением вижу, что его «плакатные» письма ко мне есть, а моих к нему нет. Вначале думал от юношеской беспечности: великие, что ли? чего хранить-то? Но вот его-то письма есть. И теперь догадываюсь, что он-то для меня уже был великим, а он еще просто жадно работал «вперед» и отвечать отвечал, но чужих писем не хранил. Это я теперь по тому же дневнику первой встречи увидел. Я спросил его тогда о рассказе «Уроки французского», который еще недавно знали все русские дети по школе, а взрослые если не по книге, то по прекрасному фильму с тем же именем. «Там, конечно, не всё правда. Да, была такая учительница, и звали ее Лидия Михайловна, но на деньги мы с ней не играли. Просто запомнилась добротой и что преподавала французский — у нас, в районной Усть-Уде, французский! Потом она уехала. Удивительно, что мой рассказ попал ей на глаза в парижском магазине. Она там по культурному обмену преподавала уже русский язык французским студентам. С тех пор мы с нею переписываемся».
Я, конечно, загорелся посмотреть. «Нет, нету. Я вообще мало храню письма».
Это и объяснит теперь, почему его писем в первой части нашей переписки больше, чем моих: сам, по серьезности характера, отвечает, а ответов не хранит. Да и догадываюсь, каков был объем его переписки! Никаких полок не хватит.
Вот и мучаюсь прорехами, но надеюсь, что в самой интонации «диалог» все-таки слышен.
Валентин Курбатов
Письма
В. Курбатов — В. Распутину.
5 апреля 1975 г.
Псков.
Простите меня, Валентин Григорьевич, я вышел перед Вами невольным обманщиком. Издательство переменило намерения. Писать о Вас будет Ваш земляк Владимир Шапошников, а мне предложили подумать об Астафьеве. Очевидно, предпринимается целая серия. Заказ был очень дорог для меня, и я провожаю его с грустью. Но чувство благодарности, живущее во мне, от этого ведь не переменится, и я утешаю себя тем, что еще буду писать о Вас и там уж непременно выговорюсь.
И еще мне не хотелось бы расстаться с Вами вот так сразу, едва разглядев друг друга. Дороже-то человеческого общения все равно ничего уже не будет, и странно расходиться по разным сторонам только оттого, что так неловко сложились деловые отношения.
Не могли бы выкроить денька два и навестить Псков — город редкостный, несказанный, а теперь по весне и вовсе замечательный. Мне всегда кажется, что без знания таких городов душа не полна. Я два года как решился оставить журналистскую службу и потому был бы в полном Вашем распоряжении. Навестили бы молодое пушкинское Михайловское, великолепный монастырь в Печорах, да мало ли чего еще можно поспеть в два-то дня. А уж если на больше, то и того лучше. До нас ведь самолетом-то из Быково полтора часа…
С радостью вот переписываю, что написал мне Астафьев после того, как прочел Вашу повесть, и еще до того, как мы все трое оказались соединены такою вот робкой нитью судьбы.
Приезжайте, приезжайте, Валентин Григорьевич. Или хоть весточку отрядите.
Искренне Ваш Валентин Курбатов.
Не помню, отрядил ли он эту весточку, но нахожу его письмо, написанное через полтора года. Потом я пытался выманить его в Псков извещением, что наш театр взялся за постановку его «Денег для Марии». Вот он и отозвался.
В. Распутин — В. Курбатову.
2 февраля 1977 г.
Дорогой Валентин!
Я сразу не ответил Вам, уехал после Нового года в деревню, а тут вчера приносят телеграмму из Пскова, из театра, с приглашением на премьеру. Вместе с Вашими все эти театральные новости очень меня раздосадовали. Дело в том, что я не знаю, какой текст они репетировали — сами ли делали инсценировку или взяли мою старую, которая не годится для постановки, я для того только и показал им ее, чтобы поняли, что не годится. Я до Вашего письма предполагал, что дело обойдется разговорами и пожеланиями, — ан нет. И странно, хоть бы удосужились написать и объяснить, что к чему, посоветоваться в конце концов. Бесцеремонный все-таки народ. Они к тому же поставили меня в очень неловкое положение, потому что пьесу я делаю для Ермоловского театра, я просил их связаться, ежели они что станут затевать, с ермоловцами — они, конечно, и этого не сочли нужным.
