Каждый день сначала : письма - [16]

Очень понимаю и то, что ты пишешь о маме. Сам я каждое утро радуюсь, что она рядом, дивлюсь ее юмору и свету — при ее-то жизни, радуюсь таланту, который в каждом движении, в том, что она вяжет, в том, как смотрит кино, как вспоминает, как говорит о своих подружках («а у тово дому чуть не все девки мово, 13-го году, все из одной деревни. Все толстые и зовут Тонями»), как складывает стихи про комара, которого убила ночью… И боюсь заглядывать в будущее, торопясь наглядеться и нарадоваться. И в тысячный раз думаю, что жить надо одним домом и на своей земле, а то дед у меня лежит в одном углу России, отец — в другом, брат — на Украине, так что и на могилу не съездишь. Я уж не говорю о дядьях, тетках, двоюродных братьях. Ни роду, ни племени. От этого больше всего Россия и болеет, а не от дурных политиков и идей. Вернее, идеи и политики до этого довели, а теперь и не знают, как собрать. А уж чего собирать? Прав ты: давно не народ, а одно население.

В. Курбатов — В. Распутину

2 октября 1996 г.

Псков

…Судя по Псковскому TV, ты в Москве. Вчера показали, как Зюганов решает судьбу псковского губернатора, и я увидел тебя рядом. Во всяком другом контексте это не вызвало бы моей досады, но тут было невыносимо. Невыносимо, что можно играть, «насолить демократам» судьбой людей целой области только из соображений политической пользы.

А ведь нам тут жить. Конечно, Владимир Вольфович тотчас прилетел и не дал своему протеже и рта раскрыть — «озолочу». «Вся партия будет работать на нас, нас 51 голос. Из любого правительства, из любого бюджета вырвем, а ваш Туманов[44] один, где ему с нами тягаться. А подтасуете что — мои ребята тут — мало не будет!» Но и тут даже вчерашние противники Туманова (а и противники-то как везде: «Пенсию вовремя не дают». А где ее дают? «Заводы не работают». А где они работают?) присмирели и поняли, куда могут заехать с Владимиром Вольфовичем.

А тут Зюганов, народно-патриотический фронт. Знал бы ты, какую страшную рану нанесло это зюгановское заявление и народному, и патриотическому чувству и сколько людей разом отшатнулись от движения. И слепые видели, что отдавать власть Жириновскому — это предательство остатков здравого народного смысла, и, если до этого часа еще думали о коммунистах с уважением, тут как волной смыло. Ведь это игра людьми, Валентин, судьбой целой земли. Неужели нельзя было увидеть? Я понимаю, что ты приходил в этот президиум не эти вопросы решать и так уж повернулась судьба, но она теперь всегда так будет поворачиваться. Этим ребятам на народ плевать. Да и на Россию тоже.

Помнишь, ты после встречи у этого самого нашего Туманова говорил, что если он так только говорит, то и это уже благо. А он и делал для славы России, для памяти, для церкви необычайно много, может, иногда чего-то у того же народа отрывая, потому что хотел гордость Родиной в них воскресить, а им уж не до Родины — им свое отдай. Пока это везде плохо согласуется. Он рисковал и знал это.

Конечно, у него пока чутья не хватает. Я потому ни слова за кампанию нигде о нем не сказал, несмотря на просьбы, чтобы он сам видел и сам делал. И сейчас ему урок преподнесен живой и долгий, вразумляющий.

Но средства, средства отвратительны. И с его стороны не лучшие. Лужкова зазвал, Черномырдин дал деньжонок на пенсии. Но суть, но основа, но стратегия! Опомниться не могу. Тяжело. Мы можем решать свою судьбу, можем хлопотать о своей земле, которую знаем, о своем начальстве, но решать там за нас, подписывать решение народнопатриотическим блоком — это совать людей в петлю.

Сам-то Михайлов[45], может, и парень неплохой. Вольфович не дал нам узнать его, потому что говорил один, но руководить-то будет Вольфович, и уж он затеет из области такой сольный концерт, что свет покажется в копеечку. Предвижу даже и начало победной речи: «Отсюда, с западных рубежей России, мы начали победное шествие по еще не прозревшим районам страны…»

Нельзя, нельзя нам сидеть в президиумах ни с Ельциным, ни с Зюгановым — ни тому ни другому до Родины нет дела. Наше дело — держать народную душу со страдающими, труждающимися и обремененными, с потерянными и преданными, а не за парадными столами. Мы эту работу делаем сегодня как никогда плохо.

Прости, Валентин, недоговоренность была бы несправедлива по отношению к дружбе.

В. Распутин — В. Курбатову

22 декабря 1996 г.

Москва

Прости, что отзываюсь на твое письмо с огромным опозданием. Но трудно было отвечать. Сразу не стал писать сознательно, потому что мог сорваться и на резкость, а затем потянулось уже от нежелания бередить и тебя, и себя. Но объясниться все же необходимо, и лучше сначала письменно, хотя и жаль, что мы с тобой разминулись в Москве всего на день. Однако, объяснившись, легче будет и встречаться.

Ты не в первый раз пытаешься поставить меня на место, не мною занимаемое, а определенное для меня тобою. Сначала — года два назад, когда моя подпись оказалась под письмом против церковных обновленцев. Я ее не ставил и не обманывал тебя, говоря, я не нашел ее под письмом, но мог поставить. В старые времена, когда я наверняка был бы более воцерковленным человеком, я наверняка был бы и на стороне старообрядцев. По консервативному своему складу характера и ума, по согласию с аввакумовским доказательством: до нас положено — лежи оно так во веки веков. Я даже в юности узких брюк не носил — и не потому, что комсомол не велел, а потому, что мне это казалось нарочитым, вздорным. Понимая прекрасно, что это невозможно и вредно — находиться России за «железным занавесом» от Запада, я втайне тоскую по нему: сколько доброго было бы не загажено! Так же втайне я сочувствую зарубежной церкви, более охранительной и аскетической к букве православия, чем патриаршья, но всегда до сих пор был против ее приходов в России. По тому закону, который говорит, кто мыслию, взглядом возжелал, уже согрешил, — я грешник, но по теперешним временам это не самый тяжкий грех.