Каждому свое • Американская тетушка - [22]

— Кончетта предупреждает вас, что у меня не все дома?

Лаурану поразила, но одновременно приободрила эта откровенность старика, и он смело последовал за ним.

Старик провел его через анфиладу комнат в кабинет, заваленный и заставленный книгами, статуэтками, старинными вазами, сел за письменный стол и кивком головы предложил гостю сесть напротив. Отодвинув стопку книг, он сказал:

— Кончетта считает меня безумным, и, по правде говоря, не одна она.

Лаурана неодобрительно покачал головой.

— Вся беда в том, что я действительно безумен... Но только отчасти. Не знаю, говорил ли вам брат обо мне. Ну, хотя бы о том, что, когда он учился, я, по его словам, весьма ограничивал его в деньгах. Меня зовут Бенито, я старший брат... Это имя мне дали отнюдь не в честь того синьора, о котором вы сразу же подумали. Кстати, мы были с ним почти одногодки. Именно после объединения страны в моей семье особенно окрепли республиканские и революционные настроения. Меня назвали Бенито потому, что мой дядя, умерший в год моего рождения, сам родился в тот год, когда Бенито Хуарес[8] расстрелял Максимильяна. А то, что еще одного императора расстреляли, явилось для моего деда огромной радостью. Однако это не помешало ему давать нам имена в строгом соответствии с бонапартистскими традициями, которые по-прежнему соблюдались в нашей семье. После революции 1820 года в нашем семействе не было ни одного, кто при рождении избежал бы второго имени Наполеон, если это был мальчик, или Летиция — если это была девочка. Моего брата зовут Джироламо Наполеон, мою сестру — Летиция, а меня — Бенито Хуарес Джузеппе Наполеон. Впрочем, не исключено, что Джузеппе, в представлении моих родителей, это, так сказать, нечто среднее между Бонапартом и Мадзини... Когда выпадает такая возможность, очень неплохо поймать двух зайцев сразу. Во времена фашизма мое имя производило впечатление. Синьора, который, как тогда выражались, вершил судьбами великой родины, тоже звали Бенито, и он был моим однолеткой. Люди так привыкли к мифам, что многие думали, что, едва у меня прорезался зуб, я уже совершил поход на Рим. Вы фашист?

— Что вы, что вы?!

— Не обижайтесь, мы все немного фашисты.

— Вы так думаете? — спросил Лаурана с любопытством и одновременно с раздражением.

— Конечно... Сейчас я вам приведу один пример, который, кстати, позволит вам понять, какое жестокое разочарование я испытал совсем недавно... Пеппино Тестакуадра, мой старый друг, один из тех, кто с двадцать седьмого и по сороковой провел в тюрьме и ссылке свои лучшие годы, стал фашистом... Хотя любому, кто бросил бы ему такое обвинение, он бы кости переломал или рассмеялся в лицо... Но, увы, это так.

— Фашист?! По-вашему, Тестакуадра фашист?

— Вы его знаете?

— Я слышал его выступления, читал его статьи...

— И вы, понятно, считаете, что прошлое его, статьи и речи говорят об обратном и только безумец или подлец может называть его фашистом... Ну что ж, насчет безумия еще можно согласиться, если только считать безумием стремление к абсолютной истине, но подлостью здесь и не пахнет. Он мой друг, мой старый друг. Но что поделаешь — он фашист. Тот, кто, заполучив маленькое и пусть даже беспокойное, но теплое местечко, сразу начинает отделять интересы государства от интересов граждан, различать права своих и чужих избирателей, путать соглашательство с правосудием, тот... Не кажется ли вам, что у него можно спросить, ради чего, собственно, он мучился в тюрьме и на каторге? И не имеем ли мы права со злорадством подумать, что он не на ту карту поставил, и если бы Муссолини его позвал...

— Именно со злорадством, — подчеркнул Лаурана.

— Мое злорадство говорит лишь о мере моего разочарования. Как друга Тестакуадры и как избирателя.

— Вы голосуете за партию Тестакуадры?

— Нет, не за партию... Собственно, и за партию, но это имеет для меня второстепенное значение... Как, впрочем, и для всех здесь... Кого связывает с политическим деятелем денежное пособие, кого тарелка спагетти, право на ношение оружия, заграничный паспорт. Ну, а других, вроде меня, связывают давняя дружба, уважение к его личным качествам... А вы подумали, какая для меня мука выйти из дома, чтобы проголосовать?

— Вы что, разве совсем не выходите из дома?

— Никогда. Уже много лет... В один прекрасный момент я прикинул и точно подсчитал — если я выйду из дома, чтобы повидаться с честным, умным человеком, то рискую в среднем встретить двенадцать прохвостов и семь болванов, готовых сходу выложить мне свое мнение о человечестве, о правительстве, о местных властях и о Моравиа... Как, по-вашему, игра стоит свеч?

— Нет, безусловно, нет.

— К тому же дома я чувствую себя преотлично, особенно в этой компании. — И он обвел правой рукой все свои бесчисленные книги.

— У вас отличная библиотека.

— Конечно, и тут иной раз наталкиваешься на прохвостов и болванов. Я, понятно, говорю о писателях, а не о персонажах книг. Но я легко от них избавляюсь — возвращаю книгу продавцу или дарю первому идиоту, пришедшему ко мне с визитом.

— Значит, даже уединившись у себя в доме, вы не можете избавиться от идиотов?

— Увы, нет... Но здесь я чувствую себя увереннее, как бы на известном расстоянии от них... Точно в театре, и мне даже становится весело. Признаюсь вам, отсюда все, что происходит в городке, тоже кажется мне представлением. Свадьбы, похороны, ссоры, отъезды, разлуки, встречи... Потому что я все знаю и вижу, и любое событие доходит до меня, словно повторенное и усиленное эхом.