Каждая минута жизни - [8]

Директор недовольно наморщил лоб.

— Тебе мой комиссар говорит: без общих фраз, а ты, братец, в открытые ворота… Поучаешь нас азам политграмоты. Или думаешь, что мы газет не читаем, не имеем представления о последних решениях ЦК по ускорению научно-технического прогресса?

Заремба стушевался. Он смотрел на директора и видел усталого, очень занятого и поэтому раздраженного его поучениями человека. У Костыри действительно часто открывались фронтовые раны на обеих ногах, это было многим известно. Дома его, возможно, ждут жена, дети, друзья, он тоже хочет сесть в свое любимое кресло или примоститься где-нибудь на кухне возле белого столика и смотреть телевизор. А тут его еще ждет бесчисленное количество бумаг, телефонных звонков, проблем, решений. И то, что он был раздражен, лишний раз выдавало в нем обыкновенного живого человека. А раз так, нужно сказать ему простыми словами, совсем домашними словами.

— Видите ли, Федор Яковлевич, мы недавно обследовали наших девушек-токарей в амбулатории, и у них почти у всех очень низкий гемоглобин. И давление ниже нормы…

— Насчет калорийности это ты к нему, — кивнул директор в сторону Сиволапа. — Я на свою зарплату весь завод не прокормлю.

— Да я не о том, Федор Яковлевич… Питаются они хорошо. И столовая у нас отличная. А вот простаивать ночные смены на цементном полу да работать на нашей, простите, технике… такого бы не хотелось.

— Ты, Максим Петрович, давай конкретнее, — вмешался Сиволап, показывая своей слегка загадочной улыбкой, что он уже догадывается, куда клонит Заремба.

— Наш цех завален железной рухлядью. На двести пятьдесят рабочих мы имеем триста производственных единиц. Им давно место в утиле. А вместо них мы хотим поставить автоматику.

— Станки с ЧПУ? — переспросил Сиволап.

— Так точно, — по-военному отчеканил Заремба. — Станки с числовым программным управлением. — Он смущенно опустил глаза. — Тогда бы девичьи руки сохранили больше тепла для другого дела… простите, для других занятий… Все-таки они ж — будущие матери.

Ну вот, теперь вопрос представился во всей своей реальности. Рухлядь? Да. Убрать? Бесспорно. Кто против?.. Миллионы отпускаются на это. В горкоме партии только и разговор: что сделали, к чему идете? Да, электроника, электроника… Лицо директора было задумчивым и озабоченным. До сих пор он, правда, больше увлекался расширением цеховых площадей. Восемь новых цехов Федора Костыри гремели во всех отчетах министерства. Светлые помещения. Высокие своды. Между цехами — аллеи, аллеи, а вдоль аллей — тополя. И над главными воротами — грандиозная арка… Костыря умел поражать посетителей размахом, мощью, блеском. «Меня еще вспомнят потомки, — подумывал он. — Мой завод станет моим памятником».

Но, оказалось, он ошибался. Миллионные капиталы ложились пока мертвым грузом в стены, в фундаменты, фондоотдачи от них практически еще не было. Возможно, он слишком увлекся… Да, чересчур много цемента, новых арок… А теперь вот этот тщедушный инженерик выкладывает прямо и просто: «Выбросить рухлядь… Станки с ЧПУ… Пожалеть руки девчат…»

Но Костыря еще не сдавался. В нем жила практическая жилка делового человека старой закалки. Он слишком хорошо знал свой завод и его людей, чтобы обманываться относительно главного: как этот крутой поворот пройдет через человеческие души. Тысячи людей десятилетия жили в одном мире представлений, а тут — на тебе: переучивайся! Ищи резервы! Уступай дорогу более смелым, дерзким, смекалистым…

Поэтому он спросил прямо: готов ли цех психологически к новой технике? Каков настрой трудового коллектива на перемены? Как на это посмотрят старые, опытные мастера? Те, кому уже недалеко до пенсии. Например, умелец Трошин, гордость и слава тридцатого цеха? Ведь молодежи в цехе не так уж много.

— Сумею убедить, — не совсем уверенно выдавил из себя Заремба.

— Как раз ты-то и не сумеешь! — отрубил директор. — Я лучше тебя знаю, как он настроен. И вообще, о чем думают и как к тебе относятся старики. Трошин тебе своих пружинок никогда не простит, — Костыря посмотрел на Зарембу со снисходительным сожалением.

— Думаю, дело давнее. Может, уже простил. — И снова в голосе Зарембы прорвалось колебание.

Говоря «думаю», он, пожалуй, не только не сомневался, он твердо знал, что дед ему ничего не простил. И не простит. Это была вражда, очень скрытная, подспудная, неугасающая.

Как-то, вскоре после возвращения из-за границы, выступая на общем собрании, Заремба — снова старший мастер токарной линии — вроде бы шутливо, а на самом деле довольно резковато прошелся по адресу Трошина, старейшины токарного клана. «Наш Сансаныч человек пожилой, может быть, поэтому он живет по законам капиталистической конкуренции». Заремба имел в виду то приспособление, которое в свое время придумал старый токарь, за что, собственно, и получил благодарность министра. Казалось бы, надо радоваться, однако старик сделал это приспособление предметом личного бизнеса. Крутил себе пружинки не глядя, план перевыполнял и как будто не собирался делать свое изобретение достоянием других.

Трошин взорвался. Норов у него в последнее время начал заметно портиться. Жена болела и, похоже, неизлечимо. А отсюда — авоськи, молоко, очереди за мясом, варка борщей, беготня по больницам, всякие анализы. Тут его и подцепила черноглазая, напористая начальница планово-распределительного бюро цеха Галя Перебийнос. Завязалась довольно теплая дружба, и цех сразу почувствовал ее весьма неприятные для себя результаты: «теневой кабинет» Сансаныч — Галина, имея определенное влияние на ход цеховых дел, особенно когда речь шла о трудных заказах, выгодных партиях, закрытии нарядов и прочем, упрямо напоминал о своем существовании.