Каждая минута жизни - [14]

— Очень уж мы заискиваем перед этим господином Рейчем. А заискивать нечего. Ведь не ты к нему едешь, а он к тебе. — Николай снова весело помахал пальцем. — Так что я не вижу серьезных причин для того, чтобы ставить под угрозу возведение солнечного дворца счастья. Не вижу и все!

Николай Карнаухов — человек особенный. Любит подурачиться, потрепаться с друзьями. Но больше всего он любит рвануть сквозь «дебри» науки, сквозь «чащи» формул, тестов, анализов, логических и интуитивных выводов, по ступеням двенадцатиэтажного института, мимо кабинетов со строгими надписями — «Внутреннее дыхание», «Внешнее дыхание», «Биолаборатория» — в щедрые объятия свободы. Немногие знали, что такое свобода для Николая Гавриловича Карнаухова. Ему всегда не хватало времени для главной своей страсти — чтения. Он прятался в комнатушке на самом высоком этаже стандартного панельного дома над Русановским каналом, закрывал все окна и двери, брал томик любимого Павло Тычины, падал навзничь на широченную тахту и читал с наслаждением, вдохновенно: «Слыхали вы, как липа шелестит…»

Сейчас ему хотелось доказать своему старому другу, что тот абсолютно неправ. В воскресенье человек должен отдыхать, никакие общественные, научные и даже государственные дела не властны над воскресным временем каждого гражданина. Закинув ногу на ногу, Николай покачивал носком ботинка… Тоня ждет, друзья приготовились, Черпаков залил полный бак горючего.

— Чепуха! — сказал сдержанно Рубанчук и оторвал взгляд от покачивающегося ботинка. — Энергетический кризис нас не касается. Горючее можно использовать на следующей неделе…

— Но Черпаков обещал мне…

— …познакомить с директором книжной лавки писателей. Да? — улыбнулся Рубанчук.

— Ну, предположим, — не стал выкручиваться Николай, — с человеком, который владеет священными сокровищами поэзии… Допустим, я-то как-нибудь перебьюсь, а вот у тебя, шеф, — он с иронией взглянул на Рубанчука, — выход один: звони своей Антонине, лей слезы и кайся. Да посильнее! А то чего доброго — не простит!

Он ушел. Но произнесенные им слова остались в кабинете. И пробудили тревогу. Рубанчук положил руку на телефон. Сейчас, в который уже раз, он промямлит свои обычные оправдания, и Тоня поймет его или сделает вид, что поняла. Должна понять. Ей двадцать восемь, ему за сорок, и он предельно честен перед ней во всем. Ни слова неправды, ни малейшей неискренности. Надо ли ей объяснять, что такова его служебная фортуна? Как у всякого человека, у него есть недоброжелатели, которые говорят, что директор Рубанчук слишком много на себя берет. Но что в этом плохого, если он стремится к честным заслугам, объективной оценке своих способностей… Он привык в работе института безошибочно чувствовать вес своего «я», личную ответственность за все, что делается. Работа огромного коллектива института и клиники представлялась ему в первую очередь как его личный труд. Это был институт Рубанчука, планы Рубанчука, его материализованные мечты, даже его настроение, самочувствие, радость, боль…

— Антонина Владимировна… — начал он нарочито официальным тоном.

— А-а! Это вы, Бурлак? — послышался гневный голос Антонины.

— Не угадала, Тончик.

— Андрей?..

— Ближе к истине, — сдержанно засмеялся Рубанчук. — Хотя в жизни и пришлось мне немало побурлаковать, но в бурлаки еще не записывался.

— Я тебя приняла за нашего метранпажа, — стала оправдываться Антонина. — Верстал газету и опять загнал шесть строчек. Хотела его отругать.

— Боюсь, что придется ругать и меня. — Рубанчук помолчал. — Даже не знаю, с чего начать…

— С конца. Так легче…

— Я о завтрашней поездке на Киевское море…

— Что? Неужели опять откладывается?

— Ты понимаешь, Тончик… Завтра у нас в институте одно дело…

— Не понимаю и понимать не хочу, — резко ответила Антонина. — Мог бы свои строительные дела отложить на другой день.

Она имела в виду новый хирургический корпус, который уже был почти возведен на тылах института, но завершить его никак не удавалось: то срывали подрядчики, то не было нужных материалов, то ускользала из-под рук рабочая сила. За свой новый корпус Рубанчук болел душой и телом, пропадал там порой до глубокой ночи. Шуток на эту тему он не любил, как и не принимал никаких полусерьезных советов. В данном случае Антонина наступила на самую болезненную его мозоль.

— Стройка пока в застое, ты же знаешь, — огорчился Рубанчук. — Дело несколько иного рода.

— Ну, если иного, то и делай его без меня. Поедем сами, товарищ директор! — Антонина положила трубку.

Это его удивило. Антонина во гневе. С ней такое редко случалось. Он снова набрал номер и уже официальным тоном сказал, что звонят из института хирургии и просят внимательно выслушать. Кто говорит? Директор института Рубанчук Андрей Павлович.

— Я вас слушаю, Андрей Павлович, — перешла на деловой тон и Антонина. — Редакция слушает.

— Завтра, уважаемая Антонина Владимировна, мы встречаем группу западногерманских врачей во главе с доктором Рейчем. И если у вас есть желание, то просим зайти… Дадите в вашей газете краткую информацию.

— Какую информацию давать, нам виднее, Андрей Павлович, — раздраженно бросила Антонина.