Казарма - [23]

И вот наша ротная блатата, сразу проверив их на прочность, учуяла легкую добычу и принялась учить "теллигентов вученых" жизни и свободе. Уж, легко, думаю, представить, как можно поиздеваться над разжалованными гансом и старшиной, которые формально успели поиметь власть над сапёрами всех призывов. Особенно изощрялись Дерзин и Кишка.

Дерзин выбрал своей жертвой Аксельрода. Мучитель, кажется, вовсе и не обращал внимания на затюканного уже, замызганного, зачуханного еврея, словно бы не замечал его, но стоило тому спрятаться в проходе между койками с книгой или раскрыть в Ленинской комнате свежую газету, как рядом оказывался Дерзин.

- Та-а-ак, грамотный, значит? Буквы, значит, знаешь? Вученый, значит, шибко?.. А у дедушки подворотничок грязный!.. (Он, наглец, чуть ли не с первых дней стал величать себя дедушкой.)

Аксельрод, раз поддавшись, никак не находил сил и решимости взбунтоваться. Он молча взглядывал на тирана снизу вверх маслиничными, по-собачьи тоскливыми глазами, откладывал чтение и плёлся за Дерзиным. Когда Дерзин исчез совсем из роты, надо было видеть, как распрямился, как даже слегка приборзел Аксельрод - совсем человеком стал. Право, я иногда думаю, что Дерзин имел над ним какую-то магнетическую власть, как-то тотально подавлял его психику. По крайне мере я ни разу не видел, чтобы этот уголовник как-нибудь физически воздействовал на жертву, ударил бедного еврея, нет, просто приказывал, а тот исполнял его волю и, вероятно, сам не мог объяснить, почему...

Кишка же преследовал Ермилова проще, примитивнее и озлобленнее. Например, вернувшись со второй смены, часов в двенадцать ночи, часто в подпитии, Зыбкин, прежде чем лечь спать, непременно отправлялся в 3-й взвод, где уже посапывал Ермилов, поднимал его, большого, полного, трясущегося, с постели и начинал учёбу.

- Почему лёг без моего разрешения? - удар под дыхало. - Встать! Почему дрожишь? - новый удар в область пупка, не сильный, не смертельный, но уничижительный, обидный. - Встать! Стоять по стойке смирно! Теперь не старшина, понял?..

А Ермилов лишь канючил:

- Не надо, а!.. Ой, не надо, а!..

И так до тех пор, пока кто-нибудь из стариков не рыкнет - шум спать мешает.

Ермилова никому жалко не было. Хочет - пусть терпит. Было гадливо смотреть, как этот здоровый телом, неглупый образованный парень лижет руку грязному хлипкому Кишке. Аномалия какая-то!

Вообще мне кажется, что самое непонятное и страшное на свете - это человеческий характер. Вот взять меня. Ведь мозгом я отлично сознаю все слабости, всё несовершенство своего характера, но почему тогда как ни переворачиваю себя, как ни насилую свою натуру, как ни пытаюсь измениться: стать решительнее, жёстче, независимее, более волевым, гордым и холодным ничего и ничегошеньки-то у меня не получается? Так чтo это такое, определяющее мою жизнь, мою судьбу, находящееся внутри моего "Я", но от меня совсем не зависящее? От кого мне дан характер - от природы? от родителей? от Бога? И как жутко, что только два обстоятельства в состоянии перевернуть, вывернуть, откорректировать характер человека - опьянение и душевная болезнь. Только пьяный или сумасшедший способен на бунт против собственного "Я", против природы своего характера, против предопределенности судьбы...

Однако, прочь, прочь философию и отвлеченные рассуждения! Пусть философствует читатель, моё же дело - факты, пища для размышлений.

Все-таки при всем несовершенстве моей сущности, я ни при каких обстоятельствах не смог бы унизиться до степени Аксельрода или Ермилова. Лучше уж смерть или тюрьма. Видимо, чувствуя это или, вернее, зная, судьба, рок, фатум или что там ещё, чересчур сильно не испытывали меня. Притом, я говорил уже, что заранее настраивался к стартовым армейским испытаниям. А когда я готов, настроен и напружинен, тогда я при всей своей напускной интеллигентности вполне даже могу постоять за себя или по крайней мере не подчиниться.

Итак, во-первых, я прочно знал, что блатной, как и любое животное, нападает охотнее на того, кто показывает свою робость, поэтому старался, особенно поначалу, держаться прямо, смотреть в глаза потенциальным обидчикам спокойно, независимо и даже как бы гордо. Это в какой-то мере удавалось ещё и потому, что ко времени перемешания в роте всех призывов, мы, сапёры учебной роты, маленько пообтесались, попривыкли, адаптировались. Если кого из нас и прижимали, то от случая к случаю, на стороне, вне казармы. И вот настало время, когда два взвода выучившихся молодых перевели в другие роты, а в нашу перебросили столько же черпаков, стариков и дедов.

Началась весёлая жизнь.

Я ждал в тайной смутной тоске первого испытания на прочность.

И дождался.

Была ночь. Я спал во 2-м взводе на своей койке в нижнем ярусе. Вдруг проснулся, и, наверное, не я один, от топота сапог и пьяного гвалта. Заявилась вторая смена, бригада стариков, и многие, если не все из них, навеселе. Они прогромыхали зачем-то в умывальник, продолжая там то ли ссориться, то ли веселиться и балдеть. Вдруг раздались тошнотворные звуки кого-то из них начало выворачивать, полоскать...