Казанова - [33]

— Свяжите меня. Иначе я должен буду вам помешать.

Джакомо сочно выругался, обрушил многоэтажную грязную тираду, какой не постыдился бы самый отпетый венецианский головорез, на веревку, которой пришлось связать поручика, и напоследок самое страшное проклятие шепотом всадил ему в рот вместе с кляпом из оторванного подола рубашки. Только теряет из-за этого идиота драгоценное время!

И вот он наверху; еще минута неуверенности и даже страха, потому что от первого толчка крышка не поддалась, но Джакомо, собрав все силы, повторил атаку, и крышка дрогнула и приоткрылась на ширину ладони. Если секунду назад он ясно видел себя падающим на бочки и даже чувствовал боль от удара, то теперь уже не сомневался в успехе. Люк вел в темную каморку — слишком темную, чтобы ее могли хоть сколько-нибудь разумно использовать. Дверца в стене оказалась закрытой на железный засов, но Джакомо нащупал другую, незапертую; оставалось только повернуть ручку… Он взялся за нее и замер: за дверью были люди, он услышал шаги, шум передвигаемых предметов, наконец отчетливые мужские голоса. Разговаривали двое, по-немецки. Дьявол! Опять ему кто-то заступил дорогу. В отчаянии опустился на пол. Пока эти двое не уберутся, ему не уйти. Они такой шум подымут, что весь полк Зарембы бросится за ним вдогонку. В погреб он не вернется, хотя караульный может в любой момент обнаружить его исчезновение; ни за что не вернется — хватит с него кислой капусты и российских поручиков, сыт по горло.

Внезапно Джакомо услыхал свое имя. Говорят о нем. Невероятно! Приложил ухо к двери. Да, это так. Он превратился в слух, но о чем идет речь, понял не сразу.

Вначале послышался смех — отрывистый, злобный. И знакомый голос тощего купца — это он смеялся:

— Черт, похож, конечно… на бритую обезьяну.

Второй голос возразил обиженно, хотя и несмело:

— Его же там никто не знает. Не нравится, сам нацепляй на себя эту пакость.

Что-то с шуршанием упало на пол.

— Ладно, ладно. Придется купить новый, не станет же такой щеголь ходить в парике не по размеру. Ну-ка покажись. Пройдись немного, свободней, раскованнее, выше голову, грудь вперед.

— Башмаки жмут.

— Вот и хорошо, поменьше шаги будешь делать.

Второй голос, принадлежащий, очевидно, тому ворюге, которого Джакомо недавно застукал роющимся в его кофре, вдруг сорвался на крик:

— Нет, пустое дело! Ничего не получится.

— Должно получиться. — Голос первого звучал решительно. — Это приказ.

Приказ. Слово не из купеческого лексикона. Как и манера говорить. Как и негромкое: «Так точно» — в ответ, и щелканье каблуками тех самых, слишком тесных, башмаков. Покорность второго заставила первого сбавить тон:

— Теперь скажи что-нибудь.

— Что?

— Да что угодно. Чеши языком, как эти недоумки…

— Может, про женщин?

Первый отозвался не сразу, словно раздумывал, что ответить. Недовольно хмыкнул:

— Про женщин… естественно. Или нет — лучше обратись к женщине.

Второй кашлянул, шаркнул ногой:

— Я люблю тебя, дорогая. Позволь сорвать поцелуй с твоих прелестных губок.

— Ничего, недурно, ты делаешь успехи. Только побольше чувства.

В голосе появились какие-то странные вибрирующие нотки. Идиоты! Так, по их мнению, обольщают женщин. Джакомо прильнул к замочной скважине, увидел кусочек стены, но тут же чья-то спина все заслонила. Потом спина переместилась, и он разглядел обоих. Тощий, обняв бородача, вернее бывшего бородача — теперь тот был гладко выбрит, — крепко целовал его в губы. Казанову это могло бы позабавить — в конце концов, мужчинам не чужды разного рода чувства, — не заметь он, что на башке у этой обезьяны — его парик, а лапы тощего верзилы страстно мнут его собственный дорожный кафтан.

Внезапно старший отпрянул и грубо схватил своего возлюбленного за волосы:

— Фамилия!

Тот онемел; только от повторной встряски к нему вернулся дар речи.

— Казанова. Джакомо Джованни Казанова.

— Отец?

— Гаэтано Джузеппе Джакомо Казанова.

— Мать?

— Джанетта Фаруси.

Джакомо уж готов был не раздумывая распахнуть дверь и задать негодяям жару, но вдруг его озарило. Это отнюдь не забава. Как он сразу не понял! Эта бритая обезьяна, этот мерзавец, которого он утром пинками гонял по двору, явно намерен выдать себя за него. Потому и вырядился в его кафтан, потому и несет такое. Видно, проклятые немцы вообразили, что он просидит здесь невесть сколько, а они тем временем обстряпают свои грязные делишки. Не бывать тому, остолопы! При первом удобном случае он их выставит на посмешище.

— Довольно. Бери оружие и пошли.

Голос тощего снова был спокоен и решителен. Звякнуло железо, загудел под торопливыми шагами пол. Когда все стихло и Джакомо остался наедине со своими мыслями, его бросило в жар. Только теперь до него дошло, что замыслили эти лжекупцы, эти наглые лицедеи, прусские, русские или черт знает чьи шпионы. Он понял: у него не деньги, не кафтан и парик, не имя хотят украсть, а жизнь. Они отправились его убивать, в этом нет сомнений.

Дернул за ручку — заперто. Отступил, навалился с размаху всем телом. Сквозь грохот падающей двери услыхал донесшийся снизу звук, похожий на выстрел, но оставил его без внимания. Сейчас надо, призвав на помощь весь свой интеллект и всю интуицию, отыскать путь к спасению. Как уже не раз бывало. Как было, например, когда он бежал из Дворца дожей. Выбравшись на свободу, он не стал свободным человеком. Любой прохожий мог его выдать, любой гондольер — всадить нож в спину, не только не боясь наказания, но, скорее, рассчитывая на награду. Пришлось, убегая от опасности, пересечь границу, надолго покинуть родные края. И отсюда можно попробовать убежать, похитить лошадь и помчаться на юг, но… надежда на успех ничтожно мала. Таких лесов он в жизни не видел — они поглотят его бесследно. Если раньше не зарубят головорезы с выбритыми затылками, мимо которых, спящих на траве или режущихся в карты, он сейчас шел, направляясь к дворцу. Спасения искать следует только там.