Казанова Великолепный - [26]

Жара усиливается:

«Пот, выступавший на моей коже, стекал на пол справа и слева от кресла, в котором я сидел нагишом».

Блохи, непрерывное потение, геморрой, лихорадка и вдобавок деморализующее чтение мистических книг (почему бы, если уж на то пошло, не сборника проповедей далай-ламы?).

Каза требует, чтобы подмели его заросшую пылью камеру.

«Воспользовавшись этими восемью — десятью минутами, я начал быстро расхаживать взад и вперед: напуганные крысы не осмеливались высунуть нос».

По-прежнему, по вполне понятным причинам, никаких известий от инквизиторов. Полный произвол.

«Виновный — это механизм, которому нет нужды вмешиваться в дело, чтобы этому делу содействовать. Он — гвоздь, который нуждается лишь в том, чтобы по нему ударили молотком, и он войдет в доску». (Московские процессы сделают шаг вперед: мы увидим обвиняемых, которые, содействуя обвинителям, сами объявляют себя виновными.)

В один прекрасный день камера Казы начинает содрогаться, колеблется одна из балок. Это землетрясение — то самое, что произошло в Лиссабоне 1 ноября 1755 года (привет Вольтеру). На мгновение Каза поверил, что может рухнуть Дворец дожей. И он окажется на свободе среди обломков. Следствием этой картины, нарисованной его воображением, стала единственная мысль — мысль о побеге (он осуществил ее год спустя).

«Я всегда считал, что тот, кто забрал себе в голову довести до конца задуманное дело и посвящает этому все силы, непременно своего добьется, несмотря ни на какие препоны; человек этот станет великим визирем, Папой, свергнет монархию, лишь бы он взялся за дело вовремя, потому что тот, кто достиг возраста, пренебрегаемого Фортуной, уже ничего не добьется, ведь если ему не придут на помощь, надеяться ему не на что. Надо полагаться на Фортуну и в то же время не бояться ее превратностей. Но это расчет политический, и притом из самых сложных».

Фортуна? Она тут как тут в обличье щеколды. Распутник Фрагонара воспользуется щеколдой, чтобы бежать из тюрьмы: чем не сюрреалист? Он находит ее среди всякого мусора в углу на чердаке, куда узника выпускают на короткую прогулку. Он припрятывает щеколду и с невероятным упорством начинает затачивать («моя ладонь превратилась в громадную рану»), мало-помалу превращая ее в подобие пики. Он уже поглядывает на пол, который ему предстоит пробуравить. Выход надо искать где-то здесь, где дерево окажется трухлявым.

Время от времени Казе подселяют сокамерников, чьи портреты он нарисовал сочной и беспощадной кистью. За ними приходится следить, надо заставить их молчать, иногда запугать. А вообще-то надо молиться, потому что молитва спасает от сомнений и отчаяния и придает сил. Молящийся атеист? Да, он осмеливается это сказать. Он использует все шансы до единого.

Однако пора начинать буравить. 23 августа ценой упорных усилий узник оказывается как раз над Палатой инквизиторов. Путь открыт. Но 25-го числа его внезапно переводят в другую камеру. По счастью, Казу отправляют не в подземелье (это был бы конец), а в камеру этажом выше и даже с видом на Лидо. Его хотят обрадовать. А ему надо начинать все сначала.

Если нельзя выйти через пол, что ж, придется через потолок. Тюремщик, обнаруживший дыру в старой камере, боится, как бы Казанова не обвинил его в профнепригодности, тем более что узник без его ведома воспользовался его же помощью: пустив в ход масло, которым поливают салат, и кусок трута, он смастерил маленькую лампу. «Кто вам помог это сделать?» — «Ты». Каналья перепугался, тем лучше. Надзор становится менее строгим. Как знать, может, какой-то далекий сообщник в Совете Десяти попросил об относительном смягчении режима? Казу не судят, к нему не подсылают убийц, его не обрекают, как многих других несчастных, гнить внизу, по пояс в воде, в бесконечной агонии. Потолок, потолок, вот где путь к свободе.

И, как всегда, магия письма и книг: в камере, расположенной над камерой Казы, сидит еще один узник, это отец Бальби, монах (но, в конце концов, вера внушает почтение). Бальби тоже читает книги. И готов обмениваться ими со своим соседом-атеистом. В книгах можно прятать записки и даже целые письма. Впрочем, надо иметь еще перо и чернила.

«Я давно отрастил на правом мизинце ноготь, чтобы чистить уши, теперь я заострил его и превратил в перо, а вместо чернил использовал сок черных тутовых ягод».

Отцу Бальби доверять нельзя. Заманим его письмами в западню. Заманили. Теперь можно рассказать ему о щеколде, о «пике» и сделать соучастником, попросить продырявить в своей камере пол (через эту дыру он сможет втащить к себе Казу) и потолок, который выходит на крышу (а там — счастливого пути!).

Но как передать ему щеколду? Господи, да это же ясно как день: в только что изданной Библии формата ин-фолио, в которую входят Вульгата и Септуагинта. Щеколда за корешком Библии, посланной безупречному отцу Бальби! Но щеколда слегка торчит с обеих сторон. Идея! Приготовим блюдо макарон для соседа (макароны скроют концы щеколды, выглядывающие из переплета), а отнесет все это монаху — тюремщик.

Библия, щеколда, блюдо с макаронами — подумать только, от чего порой зависит свобода!