Казанова. Последняя любовь - [47]

Болезнь мочевого пузыря, которой он страдал в течение последних нескольких лет, поневоле сделала его благоразумным, пусть и не заглушила в нем тягу к прекрасному полу. Казанова до последнего вздоха любил, но, конечно, только по переписке.

Среди таких возлюбленных есть и Рашель Франк, она же Ева. Вполне вероятно, что она состояла с «наставником в самозванстве» в интимных отношениях, но вряд ли они могли продлиться до 1797 года.

Почему же я выбрал именно 1797 год, что заставило меня дважды погрешить против жизненной правды?

Чтобы ответить на этот вопрос, я призываю себе на помощь историю. Я подразумеваю Историю, вершившуюся тогда в Европе. Весной войска Бонапарта вошли в Венецию, и она окончательно утратила свою независимость — этот факт имел огромное значение как для Казановы, уроженца этого города, так и для Казановы авантюриста, гражданина мира, знакомого со странами, но не с нациями и границами. Ибо Венеция пала не одна, а вместе со всей прежней Европой.

Джакомо с отвращением и презрением отзывался о «санкюлотах» Бонапарта, рассеявшихся по тому, что было «великим Городом». Для него это начало нового трагического Средневековья. История докажет, что он не был не прав, поскольку новая эра — эра наций — началась со страшных наполеоновских войск, но и сегодня, спустя пятьдесят лет после Хиросимы и Холокоста, далеко не завершилась.

Мне передалась некоторая ностальгия Казановы по старому порядку. Не отрицаю, эта ностальгия внушена мне скорее талантливым человеком и писателем, чем четкой, хотя и невозможной, оценкой соответствующих заслуг нашей и его эпох: каким мерилом «измерить» здесь и там человеческое счастье? Я уверен лишь в одном: это счастье мало соотносится с так называемым «развитием» — этим обманом, придуманным победившим капитализмом, железной рукой ведущим нас к «благоденствию» и цепями приковавшим к иллюзии прогресса и справедливости.

Заметьте, Казанова, ловко управляющийся с финансами, постоянно путается в деньгах разных стран. Дело в том, что флорины, дукаты, гинеи, цехины и т. п. повсюду были в ходу, так как золото — везде золото. Этот простой урок должен дать пищу для размышления нам, восстановившим только что былую денежную общность Европы, и сделать нас скромнее.

Вечный любовник, искусный соблазнитель, шарлатан высокого полета, Казанова благодаря поразительному жизнелюбию, как мог бы написать о нем Дидро, постоянно меняясь и «не походя на самого себя», служит иллюстрацией своему веку. Ибо Джакомо еще и философ, к тому же из самых глубоких, умудренных чтением Спинозы и смело критикующий своих современников (Гельвеция, Гольбаха, не говоря уж о Вольтере).

И в то же время он не «философ», в том смысле, в каком понимают это наши историки литературы. Но он и не плут чистейшей воды на манер Сен-Жермена[57]. По большому счету, он не совсем «то» и не совсем «это». Он и «то», и «это» и отражает поразительную свободу, пестроту, фантазию века, оплодотворенного его собственными противоречиями.

Казанова еще не закончил разговаривать с нами, расспрашивать нас о самих себе и нашем веке, о наших убеждениях и о том, что составляет нашу гордость.

Сегодня мы испытываем нашествие новой силы — всемогущего «либерализма», как правило, протестантского и англосаксонского происхождения, — последыша прагматических теорий Гобса[58] и Локка[59], которые уже тогда, в эпоху Просвещения, имели большое влияние на умы.

Подобно солдатам Кортеса, грабящим и убивающим с именем Христа на устах, новые конкистадоры выступают под знаменем Прав человека, будучи, как они утверждают, на службе индивидума. Но о каком «индивидуме» идет речь? На что похоже это «я», существующее лишь в зависимости от того, что оно производит, потребляет, сберегает? Которое вскоре будет общаться только по мобильному телефону и Интернету? Которое истекает потом и кровью, чтобы выбиться в некую абстрактную статистическую единицу, как будто в этом залог его грядущего спасения?

Казанова позволил мне хотя бы на время удалиться от этого мира. Он осуждал Робеспьеров, Сен-Жюстов и Бонапартов со всеми революционными потрясениями вместе взятыми. Я же оплакиваю то потрясение, которое мы переживаем в данный момент и которое, без всяких сомнений, является последним и радикальным последствием тех событий. И оттого я ощущаю себя в совершенном родстве с персонажем «Мемуаров»: он был для меня большим, чем просто главный герой романа.

Внезапно меня осенила, по правде сказать, весьма неприятная мысль: а ведь сегодня Казанове, несмотря на всю его ловкость, энергию и храбрость, не сбежать бы из Пьомби. В одном по крайней мере наш век неоспоримо впереди по отношению ко всему прошлому человечества: тюремные решетки прочны как никогда. Особенно те, что не видны.

Но предоставим Джакомо право… не завершать. Дадим слово нашему обольстителю, если слово хоть что-то еще значит…

Мстительный попугай [60]

По прошествии нескольких дней, отправившись от нечего делать на прогулку, я проходил мимо так называемого Рынка попугаев. Было забавно наблюдать этих любопытных птиц, одна из которых, желтой окраски, сидела в хорошенькой клеточке и привлекла мое внимание. Я спросил, на каком языке она говорит. На что мне ответили, что это очень молодой попугай и не говорит вовсе. Я купил его за десять гиней. Желая обучить его чему-нибудь из ряда вон, я поставил клетку рядом со своей постелью и по сто раз на дню повторял: