Казанова - [77]

Со дня на день Казанова надеялся на свободу, в конце концов он начал ждать ее к первому октябрю, когда вступают в должность новые инквизиторы. Это были Алвизо Барбариго, Лоренцо Гримани, Франческо Сагредо — тот Сагредо, который позже разрешил Казанове вернуться из изгнания. Секретарь инквизиции должен представить своим новым господам записку об их предшественниках и персонале, о тюремщиках и заключенных, и об отпускаемых на них средствах.

Секретарь Казанову не допрашивал, не проверял, не уличал и не объявлял ему приговора; поэтому Казанова думал, что с новыми инквизиторами его заключение окончится. Он считал невероятным, что его могли приговорить без его участия и не сказав ему причины. Достаточно, что инквизиторы пошли на то, чтобы сделать его виноватым. О чем с ним говорить? Раз он приговорен, зачем сообщать ему приговор? Мудрость не дает отчета; венецианский трибунал приговаривает и осуждает молча. Казанова знал, каков этот суд, но впервые выступал жертвой его тирании.

Первого октября Лоренцо пришел, как обычно, и ушел как обычно. Через пять дней бушующих сомнений Казанова наконец понял, что его приговорили к пожизненному заключению. Это понимание заставило его рассмеяться; он почувствовал себя свободным: бежать или умереть, «deliberata morte ferocior», как говорит Гораций в «Одах».

В начале ноября он окончательно решил силой вырваться с того места, куда заключен силой. Это стало его идей фикс. Он составил сотни планов. Однажды он стоял в камере, глядел на чердачное окно и толстые балки, и увидел, что они колеблются, толчком смещаясь вправо и медленно равномерно возвращаясь на свое старое место. Он потерял равновесие и понял, что это удар землетрясения. Лоренцо и сбиры, которые были на службе, тоже покинули свои каморки, чувствуя колебания. Он почувствовал радость, но не позволил ее заметить. Через четыре-пять секунд толчок повторился. Казанова закричал невольно: «Un altra, un altra, gran Dio! ma рiu forte! — Еще, еще, великий боже, только сильнее!»

Сбиры, ужаснувшись гнусности мнимого безумца, убежали. Однако в его положении свобода это все, а жизнь — ничто или очень мало. В сущности, он начинал сходить с ума.

Землетрясение было дальним отголоском того, которое разрушило Лиссабон 1 ноября 1755 года в девять часов двадцать минут утра. Гугитц, однако, не верит, что его можно было почувствовать в Венеции.

Чтобы понять побег из-под Свинцовых Крыш, надо прежде всего представить себе место события. Всегда, когда Казанова рассказывал об этом великом деянии, ему требовалось по меньшей мере два-три часа на детали места, участников, обстоятельства. Лишь в деталях заключено напряжение, как в большинстве хороших историй.

Под Свинцовые Крыши можно было войти только через ворота Дворца Дожей, либо через здание, где содержались обычные заключенные, либо через Мост вздохов. Ход шел через зал, где заседали государственные инквизиторы; только у секретаря был ключ, который он лишь на короткое время доверял привратнику, обслуживающему заключенных на рассвете. Прислужники тюрьмы не должны были показываться людям, которые вели дела в Совете Десяти, собиравшихся каждый день в смежном зале, называющемся «буссола», через этот зал должны были ходить и прислужники.

Тюремные камеры были распределены между стропилами двух фасадов дворца. Три смотрели на запад, среди них и камера Казановы, четыре на восток. Желоб западной стороны вел во двор дворца, другой вертикально в канал, называемый Рио-ди-Палаццо. Эти камеры были очень светлыми и достаточно высокими по сравнению с камерой Казановы, которая по гигантской опорной балке звалась «ла траве»; ее пол был потолком зала инквизиторов, которые обычно собирались только ночью, немедленно после заседания Десяти.

Казанова знал место заседания и обычаи инквизиторов. Единственный путь наружу вел сквозь пол его камеры в зал инквизиторов. Поэтому он нуждался в инструментах, которые в месте, где были запрещены посещения и письма, достать было очень тяжело. У него не было денег, чтобы подкупить одного из сбиров. И если бы даже Казанова голыми руками задушил бы ключника и двух тюремщиков, то третий вахтер всегда стоял перед дверью коридора, открывая ее лишь по паролю тюремщиков.

Казанова больше не читал Боэция. Он верил, что человек с идеей фикс может достичь всего, стать великим визирем или папой, или свергнуть монархию, если только начнет в правильное время и обладает достаточной настойчивостью и умом; поэтому счастье презирает старость; а без счастья нельзя ничего достичь. «И поэтому старики ни для чего не годятся».

В середине ноября Лоренцо сказал, что новый секретарь Пьетро Бузинелло послал нового заключенного в наихудшую камеру, то есть в камеру Казановы. Бузинелло был на пути в Лондон в качестве посланника, когда Казанова встретил его в Париже, как он пишет в «Мемуарах»; он встретил его и в Лондоне во время «изгнания».

После полудня Лоренцо и два сбира привели очень красивого молодого человека со слезами на щеках. Он был камердинером у графа Марчезини в Венеции, и ежедневно причесывал племянницу графа, которую в конце концов соблазнил. Любовники хотели убежать, но были открыты. Он оплакивал лишь потерю подруги. Казанова разделил с юношей свой обед. Лоренцо мог экономить деньги на питании и за это разрешил им ежедневно полчаса прогуливаться по чердаку. Это было очень полезно для здоровья Казановы и для его побега одиннадцать месяцев спустя.