Казанова - [42]

Благодаря донесениям шпиона Антонио Каймо инквизиторы знали все о его выходках и низостях, которые в конце концов надоели властям. Фрулэ без памяти влюбился в монахиню из монастыря Святого Лаврентия по имени Мария да Рива, которую увидел в приемной. «Страсть взаимная, неистовая, настоящая драма среди шутовства и пороков. Под маской, но всеми узнаваемая, Мария следовала за послом на пиры и возвращалась только на рассвете. Инквизиторы, возмущенные недопустимым поведением, приказали ей не покидать пределов монастыря и прекратить общение с Фрулэ, даже в приемной. Тот посмел пожаловаться в Версаль, что вызвало оживленный диалог между послом Венеции во Франции и министром правосудия Шовеленом. Посол ничего не добился: Марию перевели в монастырь в Феррару, там она повела себя, как прежде, влюбилась в одного полковника и вышла за него замуж»[58], – пишет Рене Вайо. Отсюда и упорное стремление Берни вести себя как образцовый посол. «Прибыв в Венецию, Берни хотел показать себя строгим, создать себе образ человека упорного труда, недоступного для соблазнов. Он, как и надеялся, произвел благоприятное впечатление на венецианских аристократов, несколько уставших от послов, прибывающих из Франции. Можно подумать, что Венеция играет столь малую политическую роль, что одни только верительные грамоты, которых там требовали, указывали на закоренелого развратника»[59].

Стоит ли из этого заключить, что Казанова все выдумал, приплетя Берни к столь вольным любовным интригам? На самом деле посол вел себя больше скрытно, чем воздержанно. Разумеется, он не отказался от сластолюбивых привычек, о чем свидетельствует его письмо от 1 сентября 1754 года к графине дез Аллер, урожденной Любо-мирской, жене французского посла в Константинополе: «Ваша монахиня сбежала из своего монастыря и укрылась в Падуе, которая есть самый унылый монастырь, который я только знаю. Я виделся к ней, и она приедет пообедать в мой загородный дом. Говоря об ее кокетстве, вы чрезвычайно изящно бросаете камешки в мой огород; задаете мне вопросы о неверности, которые, к счастью или к несчастью для меня, уже не могут привести меня в замешательство. Я веду жизнь затворника, и это тем большая моя заслуга, что мне весьма далеко до святости». Вот доказательство, что Берни был вполне способен в то время плести интрижки с монахиней. Он быстро понял, что в Венеции, где искусство притворства доведено до совершенства, «достаточно соблюдать форму, не проболтаться, и ты волен вести самую сладострастную жизнь; в этом плане его было совершенно не в чем упрекнуть»[60],– замечает Ж.-М. Руар. К счастью для описываемой истории (это придало ей красоты), но к несчастью для Казановы, не вышедшему из нее без потерь, случай, заправлявший венецианским мирком распутных интриг, распорядился так, что они повстречались.

Когда М.М. назначила Казанове новое свидание в своем домике на Мурано, она предупредила его в письме, которое он должен был прочитать, лишь придя к себе домой, что обстановка на сей раз будет особенной. В самом деле? Ее любовник будет присутствовать при их утехах, спрятавшись в потайном кабинете. «Ты не увидишь его, а он увидит все». По меньшей мере удивленный, Казанова подумал и согласился. Однако задался вопросом: если допустить, что подобное зрелище может доставить ему удовольствие, как он поступит, если в разгар возбуждения ему сильно потребуется М.М.? Великая ночь любви, удовлетворившая и Казанову, и Берни, который наблюдал эту эротическую сцену. Чуть позже Казанова узнал из письма К.К., что М.М. посвятила ее «не только в таинства Сафо, но и в большую метафизику» (I, 761).

В день, когда в приемной монастыря давали бал, Казанова отправился туда, наряженный Пьеро, чтобы попасться на глаза К.К. и М.М., не будучи узнанным, разгуливал среди Полишинелей, Скарамушей, Панталоне и Арлекинов, танцевал менуэт с очаровательной Коломбиной, потом двенадцать фурлан. Кончилось все дракой между Арлекином Коломбины и высоким Полишинелем. Ясно, что приемные монастырей того времени отнюдь не способствовали молитвенной сосредоточенности. Отправившись в домик на Мурано около двух часов ночи и надеясь найти там М.М., он увидел К.К., одетую монахиней. Ошеломление и ярость! «Это М.М. сыграла надо мной такую шутку, – сказал я себе, – но как она узнала, что я любовник К.К.? Она выдала мою тайну. Но выдав меня, как смеет она явиться мне на глаза? Если М.М. меня любит, как она могла лишить себя удовольствия меня видеть и прислать ко мне свою соперницу? Это не может быть простой снисходительностью, ибо в сем чувстве не заходят столь далеко. Это знак острого и оскорбительного презрения» (I, 770). К.К. уверяет в своей полнейшей невинности: она лишь следовала указаниям М.М., с которой состоит в нежной связи. Кстати, та ей сказала, что она не застанет в домике никого. Увидев Казанову, она догадалась о его связи со своей подругой. В общем, они оба попались в ловушку и были одурачены М.М.: это она, и только она ведет игру. Казанова увидел в этом неслыханный, двусмысленный и даже неуместный поступок, если не сказать кровное оскорбление, которого нельзя спустить. Его самолюбию нанесен жестокий удар. Напрасно К.К. защищала свою дорогую подругу, видя в ее поступке лишь проявление великодушия и благородства, доказывавшего, что она не ревнует и хочет доставить удовольствие одновременно своему любовнику и любовнице, соединив их. Казанова все равно раздражен. Уж конечно, ей не удастся его утешить, говоря, что она «часто бывает и ее женушкой, и муженьком». Впрочем, не столько лесбиянство, простая «забава иллюзорных чувств», раздражает Джакомо, сколько ощущение того, что он пешка в любовной игре, находящаяся в руках игрока. Не он написал разыгрываемую пьесу; ему навязали его роль, даже не спросив его согласия. Ему «преподают урок распутства». Нашла коса на камень. Словно он еще наивный новичок в этом деле!