Казачья бурса - [9]

Софья Степановна начинает улыбаться. Ребята наконец поняли шутку, смеются, но внимание их уже взято в плен учительницей — они в ее власти.

Так обычно начинались многие уроки Софьи Степановны. От нее не ускользал мой унылый вид. Она подходила ко мне и тихо спрашивала:

— Что случилось? Почему мы так печальны?

По тону любимой учительницы угадывал: она-то уж знала причину моей тоски. Я действительно чувствовал себя вольным перепелом, посаженным в клетку. Но перепел, которого мы когда-то поймали с отцом в степи, так бился головой о крышку клетки, что разбился до крови, и отец, сжалившись, выпустил его на волю. А что оставалось делать мне? Не мог же я биться головой о стену класса или бежать в хутор… Что сказали бы отец и мать? Да и самому мне хотелось учиться. Школа уже завладела мной.

Мне посчастливилось: отец и мать научили меня любить природу, а в школе явилась умная воспитательница и бережной рукой повела к знанию. И неведомо, что было бы со мной в школе, таким ли прилежным учеником остался бы я до конца и так ли твердо усвоил первые нравственные принципы, если бы не эта скромная, внимательная наставница. Ибо подлинным даром проникать в детскую душу, не ожесточать ее неосторожным прикосновением Софья Степановна обладала в большой степени.

Не прибегая к рукоприкладству, как это часто делал заведующий школой Степан Иванович, человек грубый, вспыльчивый и не отличавшийся широким педагогическим образованием, она усмиряла самых отъявленных озорников, заставляла учиться трудноисправимых лентяев. Она знала душу каждого своего ученика, знала обстановку в его семье, а обстановка в большинстве бедных казачьих и иногородних семей была тогда нелегкой.

Непосильный труд на земле и в домашнем хозяйстве, в который впрягали физически неокрепших детей чуть ли не с семи лет, ложное понятие, что и «неграмотному можно прожить свой век», а девочке из бедной крестьянской или казачьей семьи тем более не полагалось учиться, так как уделом женщины было рожать детей и вести домашнее хозяйство, — эти косные понятия держались в донских станицах и хуторах очень крепко.

Хорошему народному учителю в деревне стоило больших усилий побороть эту косность, а одолеть общего врага — бесправие и бедность совсем не представлялось возможным.

И все-таки Софье Степановне часто удавалось побеждать и то и другое: она вырывала из лап нужды и невежества не одну детскую душу.

В ее доме всегда можно было встретить одного-двух ребятишек, которые по бедности не могли ходить в школу. Она брала их к себе, снабжала кое-какой одежонкой и обувкой, занималась с ними в часы, свободные от занятий в школе. Так, помимо школы, через ее добрые руки прошло немало хуторских ребят. Но об этом знали немногие. Она словно стыдилась того, что не могла сделать большего.

За Софьей Степановной все признавали большую педагогическую культуру. Ее считали в казачьем хуторе самой образованной учительницей. Грубияны учителя ее побаивались. Она сурово отчитывала их за невежество, за обычай ставить учеников в угол «на соль», колотить линейкой по голове.

Но в те времена родители сами приходили в школу и просили наказывать детей пожестче. И учителя старались с лихвой выполнить этот наказ.

Однажды при мне разыгралась целая трагедия. Это случилось во втором классе.

На задней парте сидел угрюмый Степка Катрич. Он много проказничал и всегда как-то молча и зло: то запустит в окно на уроке камешек из «пращика», то влепит самому учителю прямо в глаз туго слепленной бумажкой, то приставит перо к щеке отвернувшегося в сторону соседа-ученика, и тот, обернувшись на зов товарища, наткнется на острие да и проколет до крови щеку. Казалось, Катрич мстил всем за какую-то обиду — учителям, ученикам, всей школе. Мне самому он часто то подставлял ножку, то умышленно ставил кляксу на тетрадь или книгу. Я побаивался его и всегда обходил, помня отцовский совет не связываться с драчунами.

В то утро в начале урока Степан Иванович вдруг обнаружил пропажу целой стопки старых, исписанных тетрадей, всегда лежавших в классе на подоконнике.

Я как сейчас вижу его красное, злое лицо, вздыбившийся вихор на голове, слышу в тишине урока грозный вопрос:

— Дети, кто взял тетради на окне?

В ответ — пугливое молчание. Все недоуменно поглядывали друг на друга.

Степан Иванович повторил вопрос, в ответ — та же немая тишина. Исчезновение тетрадей было для всех такой же неожиданностью, как и для Щербакова, и если знал кто о пропаже, то только тот, кто был к ней причастен. Но никто не мог назвать виновников — это было заметно по глазам учеников, изумленным, испуганным… И только один Степка, встретившись с глазами учителя, уставил угрюмый взгляд в пол.

— Катрич, ты взял тетради? — спросил Степан Иванович.

— Я не брал, — буркнул Степка, и еще ниже опустил голову.

— Тогда, может быть, кто знает? — продолжал допрос Степан Иванович. — Поднимите руки, кто знает…

Не поднялась ни одна рука.

— Отлично… — Лицо и уши заведующего медленно наливались кровью. — Тогда останется без обеда весь класс. Не скажете завтра — и завтра останетесь. Неделю не будете говорить — неделю будете сидеть после уроков по три часа.