— Не знал-с… что опоздаете… Не решился дозволить. Хотели встретить… как полагается…
Каким жалким и ничтожным был в эту минуту наш заведующий!
Подойдя к первой парте, инспектор вперил в меня выпуклые строгие глаза, с места в карьер приказал:
— А ну-ка читай мне басню Крылова «Кот и Повар»…
От неожиданности я оторопел. Язык мой окостенел от страха.
— Не знаешь? А какую знаешь? Читай…
Я, совсем не думая, стал читать:
Осел увидел Соловья,
И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!»
Это было похоже на двусмысленность. Я мог бы прочитать басню «Кот и Повар», я знал ее и многие другие басни Крылова не хуже, но почему выбрал именно ту, что взбрела на ум в тот страшный момент, и сам не знаю.
При первых же словах басни инспектор почему-то сердито насупил брови и только легонько кивал в такт чтению своей крупной взлохмаченной головой.
Басню я прочитал, как во сне, почти автоматически.
— Хорошо, — похвалил инспектор. — Садись.
Но я продолжал стоять — так велел нам не в меру почитающий чины боязливый Иван Исаевич.
Инспектор задал ученикам еще несколько вопросов из разных предметов и ушел в другой класс.
Мы сидели, измученные долгим ожиданием, опустошенные и разочарованные, и не знали, зачем к нам приезжал окружной инспектор.
Вскоре зазвенели за окном колокольцы атаманской тройки: высокочиновный гость уехал. К нам вошел Иван Исаевич, потный, взъерошенный, красный, и с возмущением произнес:
— Эх вы-и, ослы вислоухие!
Этот упрек ничуть не тронул нас…
… Измученный зубрежкой, полуголодный — дома опять не было хлеба, — я еле вытянул выпускные экзамены. В классах было душно, летнее солнце палило в окна нестерпимо. У меня часто кружилась голова, мысли путались. Во время экзамена по истории, которую я знал назубок и всегда любил, язык мой вдруг перестал повиноваться, горло пересохло, я стал мямлить и получил четверку. А на каверзный, чисто торгашеский вопрос попечителя школы Ипполита Пешикова, что больше — три четверти или полторы четверти, не сумел ответить…
Но вот кончились экзамены, и я со своими дружками — братьями Лапенко, Ваней Роговым, Афоней Шилкиным — в последний раз вышли из школы.
Сияло июньское солнце, с моря и займищ повевал знойный ветерок, пахло разогретой смолой, над хутором дрожала бледно-голубая, словно кисейная, дымка, и на душе стало вдруг легко, свободно, как будто я вырвался из душного каземата на долгожданную волю, на широкий простор…
Казачья бурса для меня кончилась. Впереди вставали новые, неизведанные пути…
Узнав, что я благополучно выдержал экзамены, отец и мать растрогались, прослезились…
— Ну, сынок, теперь вы ученый и надо подумать, на какую должность определить вас, — снова обращаясь ко мне на «вы», сказал отец, — А куда определить — подумать надо. Лучше бы по конторской части, а либо в телеграфисты…
Я слушал и молчал, чувствуя себя взрослым…
