Казачья бурса - [2]

Я тут же вспомнил знойный августовский день, своего заклятого врага Петра Никитовича Панченко, гул молотилки и медный стаканчик, из которого, сидя в тени походного вагончика, потягивал водку Матвей Кузьмич, вспомнил капризы слабосильного паровичка, окутанный зноем и золотистой пшеничной пылью полевой ток. Как живой, встал в памяти Яшка Зубарь, рыжебородый, с дерзкими, удалыми глазами, вспомнилось, как он взял меня на полок молотилки, потом схватился в драке с тавричанами и как умирал с распоротым вилами животом под скирдой пахучей соломы.

Как недавно все это было и каким далеким казалось теперь!

Отец и я стояли на узком крылечке, а Матвей Кузьмич, маленький, толстогубый, смуглолицый, как калмык, и совсем не похожий на важного владельца паровой мельницы, — на пороге и, моргая нетрезвыми, припухшими и красными, как у кролика, глазами, сипел:

— А-а, мое почтение хуторянам-адабашевцам. Пожалуйте в дом. Филипп Михайлович, заходи-ба… И уже с хлопцем? Значит, решил учить сына? Дельно!

Мы вошли в сиявшую чистотой, блестевшую свежей краской, устланную домоткаными дорожками переднюю куреня, и первое, что меня поразило — это застарелый запах ладана и в углу большая темная, с тусклой фольгой, икона какого-то святого с поднятыми для благословения перстами.

Из соседней комнаты появилась хозяйка, высокая сероглазая женщина с чопорно поджатыми губами и постным выражением лица. Она скупо поздоровалась с отцом, мельком и, как мне показалось, недовольно взглянула на меня.

— Нилочка, вот и постояльца к нам привели, — как будто оправдываясь в чем-то, сказал Матвей Кузьмич. — Славный хлопчик. Не шибельник. Учиться будет в школе.

Неонила Федоровна вздохнула, разомкнула сжатые сердечком губы и тут же вытерла их краем передника.

— Ох, ох, Филипп Михайлович, колготня с ними, с детьми, да и только. Своих трое — замучилась. Аника в третий класс ходит, а такой — гляди-ба и гляди. Маня тоже пойдет в училище на будущий год, а Фая такая, что и замуж пора выдавать… Хлопоты. Вы уж, как договорились с вами, Филипп Михайлович, трешницу в месяц за харчи… Как ни говорите — едок не хуже взрослого. Да и мука вздорожала…

Отец прервал хозяйку, заверил:

— Не сумлевайтесь, Неонила Федоровна. Будем платить по уговору, как полагается. Ёра, ты тут не балуйся… Ешь аккуратно.

— Ну чего там… — добродушно вмешался, махнув рукой на жену, Матвей Кузьмич. — Договорились ведь. Будет жить малец не в обиде. Свои — чужие, наши — ваши, не все ли равно?

— Да оно так, а все-таки… — вздохнула хозяйка.

— Перестань, Нила, — остановил ее Матвей Кузьмич. — Не объест парнишка.

Отец сидел на венском стуле, вертя в руках картуз, а я стоял около, нагнув голову, глядя на хозяйку исподлобья. Разговор мне не нравился — было обидно, хотелось сказать отцу: «Пойдем! Не останусь я тут!».

Но вспомнились долгие сборы и волнения матери, школа, бегающие по двору мальчишки, и я молчал, решив претерпеть все. Да и старый Рыбин нравился мне, он казался гораздо добрее, откровеннее и приветливее хозяйки.

— Ну так… Я поеду, — оказал отец и встал. — У меня еще дела.

Сердце мое похолодело. Я боялся, что не выдержу, разревусь, и ухватился за руку отца.

— Филипп Михайлович, вы не спешите. Пообедали-ба с нами, — елейно-сладким голосом предложила Неонила Федоровна.

— Нет, спасибо… Счастливо оставаться.

Отец уже натягивал картуз, а я прижался к нему, вцепившись в рукав.

— Ну, Ёрик, оставайся с богом. Учись, не балуйся. Вы тут, Неонила Федоровна, приглядывайте за ним. Поначалу в школу проводите, дорогу покажите. Впервой он у чужих. Дичок. Привык в степи бегать, а тут, как ни говорите, большое село… Все незнакомое…

Неонила Федоровна заквохтала, поминутно вытирая сжатые губы передником:

— Как за своим дитем будем доглядывать. И не сумлевайтесь, Филипп Михайлович.

Отец прижал меня к себе, и я ощутил на своей щеке его колючие, пропахшие табаком усы…

Я и опомниться не успел, как он и Матвей Кузьмич вышли. Очнулся, когда за воротами загремели колеса тавричанской брички. Я рванулся было из комнаты во двор, но меня придержала за рукав Неонила Федоровна и внушительно-строго сказала:

— А ты куда? Зась![1] Не вздумай тикать и реветь. Чего еще недоставало! Такой здоровый парнище! Сиди-ба, скоро обедать будем. А завтра утром пойдешь в школу.

Она говорила не так, как мои отец и мать, не «по-орловски» и не по-украински певуче, подобно тавричанам, а «по-своему», нижнедонским казачьим складом, с прибавлением частицы «ба» чуть ли не к каждому слову: «сиди-ба», «пойдешь-ба», с частым произношением «и» вместо «ы» и наоборот. Лицо ее, вероятно когда-то миловидное, а теперь неласковое, было стерто годами и мелкими домашними заботами, сморщенные губы словно стянуты жестким узелком, и вся она, широкая, нескладная, с большим животом, обтянутым фартуком, казалась мне намного крупнее и рослее моей сухонькой, не вышедшей ростом матери.

Я все-таки вырвался из рук хозяйки и устремился к заставленному геранями и фуксиями окошку, прилип носом к стеклу. Стук брички затих за окном, уже и пыль от ее колес улеглась, а я все стоял и смотрел на гнущиеся от ветра, серые от пыли акации, на стаю грачей, кружившую в блеклом небе. Тоска одиночества впервые овладела мной с такой силой, что мне казалось, никогда я больше не увижу ни отца, ни мать, ни любимую степь. Завтра уже не побегу в заросший травой, одичалый сад, не встречу своих дружков Еську и Дёмку, не буду топтать степных тропок, следить за таинственным движением облаков, прислушиваться к непостижимо-сложным степным звукам, к ночным августовским трелям сверчков, к дивному, широкому, как весенний разлив, пению тавричанских девушек.