Кайвалья - [7]

В горле появился комок, словно туда засунули шерстяной шарик. Тошнило. На сером, выцветшем от солнца асфальте лежал помятый, исцарапанный, разбитый автомобиль. Стекла вывалились из своих гнезд, плотное железо кузова выглядело куском картона, который огромное нечто небрежно смяло забавы ради.

Он снова увидел то, что видел уже много раз, – это настолько пугало и отталкивало, что смотреть не хотелось, но Ясон знал: только после того, как он увидит, сможет очнуться.

Женское тело окровавленной куклой лежало в метре от машины, присыпанное (словно старательно украшенное) мириадами мелких осколков, видимо, оно со страшной силой вылетело через лобовое стекло. Светлые волосы покрыты кровавой коркой, а руки и ноги неестественно вывернуты. «Какую боль испытываешь, когда вот так?» – мелькнуло в голове. Он подошел еще ближе, при этом дышать стало тяжелее, шерстяной ком в горле разрастался и давил, присел на корточки и стал протягивать руку к женской голове. В этот самый момент темная штора упала перед глазами, неспешно проявляя на себе реальность пятно за пятном, линия за линией, словно старая полароидная карточка. И это было не менее мучительно, чем в свежем еще видении – плачущее лицо матери, которая испуганно трясла его за плечи.

Конечно, она спрашивала, что с ним, конечно, она подозревала эпилептический припадок, конечно, она хотела вызвать скорую, но Ясон всегда уговаривал маму успокоиться.

Он просто смотрел глубокими карими глазами в ее испуганные глаза, заблестевшие от слез и ужаса, и очень тихо, но отчетливо и спокойно, как-то по-взрослому очень спокойно говорил: «Не надо, мама. Все хорошо». И ее эта фраза странным образом успокаивала, умиротворяла словно вселенская мантра. А может, успокаивали-гипнотизировали его глаза, в которых мерцало что-то недетское и глубокое.

Но сейчас он только просил никуда не ехать завтра на машине: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Мария улыбнулась сквозь горькие слезы. Ей хотелось найти тихий угол, огороженный от посторонних взглядов, вползти туда и выть так громко, как хочется. Выть так, чтобы стены тряслись.

Она давно научилась прятать это желание, много лет назад, когда со злости кинула тарелку на пол, и та разлетелась на белые керамические куски. Андрей спокойно посмотрел на нее и впервые сказал: «Если ты еще раз заплачешь, закричишь или выскажешь свое недовольство тем, как я живу, – я уйду от тебя. Понятно тебе?».

Нет, он не просто сказал это, но еще и кричал, оскорблял ее, и оскорбления вместо того, чтобы стихать со временем, только нарастали. Мария подумала, что, должно быть, внутри у него длинная сжатая пружина, которая сейчас радостно выпрямляется, стреляя в нее болезненным ядом.

Когда, наконец, гнев его иссяк и он смог видеть ее испуганное лицо, почувствовать ее позу, выражающую полную покорность ему, ее глаза, сверкавшие от слез, словно драгоценные камешки, то стал жалеть и ласкать ее словно маленькую девочку.

Это повторялось не раз. Только пружина разжималась все быстрее и быстрее. Достаточно было неласкового, как ему казалось, взгляда; тяжелого вздоха; неверно подобранного слова.

Когда-то это было страшно, но не сейчас. Последний унизительный случай заставил Марию почувствовать, что это настоящий конец. Ей чудилось, что внутри нее находится огромный сосуд, который все это время наполнялся болезненной горечью и теперь переполнился до краев.

Поэтому она знала – пути назад нет, даже если бы она и желала. Она ощущала бессилие, которое под воздействием неумолимой силы прорубало кривую линию жизни в безбрежной скале времени.

Жизнь в браке стала невыносимой не только из-за вскипающей постепенно раздражительности мужа, который иногда бил ее коротко и больно, но и его бесконечных женщин. Они оставляли на Андрее незримые отпечатки своей страсти: жаркие поцелуи, хищные улыбки и жадные стоны. А он отвечал им с тем же жаром и пылом, словно только вчера открыл для себя заветный мир секса. Андрей любил каждую беззаветно и полно на то самое сладостное время, когда любовники упиваются друг другом, дрожа нетерпением в предвкушении встречи.

Мария видела это слишком явно – ей стоило только взглянуть на мужа, как невидимые отметины на нем начинали двигаться и рассказывать свои бесстыдные истории, располосовывающие сердце невидимой бритвой.

Она всегда могла видеть это. Поэтому и не вызывала скорую, несмотря на странные припадки сына.

Мария знала, что поедет завтра подавать документы на развод, потому что будет понедельник, а она всегда следовала правилу – начинать новое в понедельник. И завтра Андрей будет дома.

«Подам документы, а потом сяду на самолет и улечу недели на две далеко-далеко, чтобы подумать обо всем и побыть в одиночестве. Может быть, я не вернусь, останусь на берегу океана, одна, свободная словно ветер, чтобы ничто не напоминало о прежней жизни.

Нет, милый Ясон, ты не уговоришь меня изменить этот идеальный план. Я слишком долго терпела…»

* * *

Что-то мучило его. Подробности видений быстро забывались, он почти не помнил их, пока снова не оказывался «за чертой». Так он для себя называл это состояние, о котором некому было рассказать. Теперь кое-что осталось в памяти и мучило колючей соринкой, залетевшей в глаз. Только казалось, что все вышло, но нет, снова колет и мерцает где-то за краем видимости. Он думал об этом, пока не заболела голова. Наконец, когда Ясон забылся и просто лежал, глядя в окно, ответ пришел – в этот раз там был кто-то еще. Этот кто-то стоял сзади и наблюдал, как Ясон склоняется к телу матери. Он был уверен, что именно мать лежала на дороге окровавленная, в груде битого стекла. Ее светлые волосы, ее зеленое платье. И теперь он напряженно, но спокойно, с каким-то отупением ждал звонка.