Кайнокъ - [17]

По привычке он выбежал из кабинета с письмом, но столкнулся с вопросительным взглядом Ирины Петровны, отступил, сдержал пыл.

— Дежурную ко мне, — сказал негромко.

Явилась дежурная, бледнолицая, светловолосая, неулыбчивая. Но то, что Пирогов вызвал ее через секретаршу, было ново и немного забавляло.

— Вызывали, товарищ начальник?

— Саблнна, принесите мне регистрационную книгу.

— Я не Саблина, товарищ лейтенант, я — Каулина.

— Виноват. Книгу мне.

Он листал ее с конца. По страницам вел пальцем снизу вверх. Отмечал мысленно: букетик, не приведи бог сразу все увидеть, услышать. Драки, ссоры, оскорбления… Война идет. Такая войнища! А кое-кто не хочет мелочным поступиться, склоку, мерзость гонит…

Он нашел, что искал. Даже обрадовался было, но тут же осадил себя: чему?

«Якитова Василиса Ивановна. Заявление о хищении коровы. От 12 июля… Тяжелая потеря. Помнится, она о детях что-то говорила и плакала… Как она плакала! Как велико, непоправимо было ее горе!.. И что же получается теперь? Сплошная арифметика получается. Седьмого Якитов бежит из части, двенадцатого корова пропадает. Пять дней между седьмым и двенадцатым. Сколько времени потребуется сейчас на дорогу в пятьсот километров? Восемь, пусть — десять часов по железной дороге. Четыре дня на горы остается… Надо опросить шоферов, не подвозил ли кто. Нынче каждый человек на виду».

Глава шестая

Письмо с голубками было от Ларисы. Она всегда украшала конверты, а случалось, рисовала путаной вязью первые строки текста. Впрочем, не только Лариса расцвечивала в те годы конверты, солдатские треугольники. Это считалось знаком особого уважения к адресату. А так как шла кровавая война, так как мужская половина большей частью своей сражалась в окопах, уважением она не была обойдена ни на час, и солдатская почта на фронт широко иллюстрировалась детскими, девичьими картинками.

Он хотел вскрыть письмо, и уже достал его из кармана, но тут заглянула к нему Ирина Петровна, положила на стол целую пачку копий с ориентировки на Якитова. Копии предназначались для сельских Советов, руководителей отдельных колхозов, рудника, лесопунктов, геологов.

Разрешив Долговой идти на обед, Пирогов придвинул к себе ориентировку, прочел верхний лист, подписал. Подписался, не читая под всей закладкой, на пяти листах, прочел вторую закладку, исправил опечатку, подписал… Закончив, посмотрел на ходики у двери, подумал, что и ему пора подкрепиться.

Он пересек площадь перед отделом, бегом пробежал узкой улочкой, где восьмым справа стоял маленький казенный домик с его немудреными пожитками.

Войдя в дом, он скинул портупею, расстегнул ворот гимнастерки, снял сапоги, радостно ощутив сквозь тонкий носок прохладу пола, и сразу принялся за письмо.

Лариса писала на длинной — метра полтора — бумажной ленте. Она всегда была склонна к таким художествам. Вот и теперь она описывала свою работу, трудные четырехчасовые операции, нового врача и маленькие казусные истории с ранеными, которых (в скобках) стало последнее время жуть как много… Все это было интересно. Пирогов даже перечитал отдельные места. Но в письме не было намека, когда же военврач Кузьмин найдет возможным отпустить ее к нему. Умом он понимал, что хорошая операционная сестра нужней и полезней в военном госпитале, нежели в райбольнице, но его немного задело, как бойко, почти восторженно сообщала она о новеньком враче: «Он такой большой, нескладный и все краснеет при встрече со мной».

«Надо ж, краснеет».

Ему сделалось скучно, будто его принудили играть в детскую игру и принимать ее всерьез.

«В первую же поездку зайди сам и объяснись с военврачом Кузьминым», — сказал себе Пирогов и, свернув ленту, засунул в конверт.

Потом он заглянул под кровать, извлек на свет большой подшитый валенок, — пим! — осторожно выкатил из него три прохладных яйца. Как зимой от мороза, так и летом от зноя защищает валяная шерсть… Из настенного кухонного шкафчика он достал кусок хлеба, разломил пополам. Насыпал прямо на стол соли. Макая хлеб в соль, он откусывал его полным ртом и запивал маленькими глотками из яйца.

Мысленно он снова пробежал содержание Ларисиного письма. Оно не понравилось ему еще больше. Вдруг он почувствовал, что краснеет, что ему будто бы стыдно чего-то.

С усилием он заставил себя думать о другом. О свирепом Яге немного: сколько веревочке не виться, а конец будет… О собрании, которое, конечно же, получилось, и что теперь надо составить проект приказа и отослать в управление с просьбой присвоить девчатам звания: Ткачук — сержантское, Пестовой, Игушевой, Уваровой — на угольничек поменьше. Но какой подъем в отделе это вызовет. Праздник… И повысит ответственность. Дисциплину… Потом мысли его остановились на Ирине Петровне. «А ведь она любила Михаила. Любила…»

Корней дожевал хлеб, отщипнул от второго куска, отправил в рот, зачерпнул ковшик воды из ведра, напился. И прилег на кровать поверх одеяла. На дворе припекало солнце, а в доме стояла прохлада. Расслабленное тело приятно остывало, и было настоящей усладой ощущать это.

Но нежиться ему не дали. На подоконнике вдруг зазуммерил армейский полевой телефон. Звонил Паутов. Сам, лично.