Кавказские богатыри: очерки жизни и войны в Дагестане — Немирович-Данченко В.И. - [129]

Спал в небольшой церковке и поручик Роговой. Спал в тесном деревянном гробу, тоже сладко отдыхая на мягкой подушке. Нина отдала ему свою. Он тоже заслужил отдых, и в его недвижимых чертах читалось так много счастливого спокойствия. Ни бешеного возбуждения боя, ни злобы, ни отчаяния уж не было в них; просто между свечами, перевязанными креповыми бантами, лежал себе хорошо и честно потрудившийся воин, и солнце, проникавшее золотыми лучами в окна, с одинаковою любовью ласкало и лики немудрёных икон, и убогую живопись иконостаса, и это мёртвое, недвижное лицо… Несколько раз уже заходили сюда и Брызгалов, и Незамай-Козёл, и Кнаус. Они тихо опускались на колени, молились за товарища, крестили его. Появлялись сюда и солдаты. Один седоусый долго смотрел на Рогового.

— «Со святыми упокой». Подлинно отец нашему брату был… Не выдавал… Ему и смерть-то легка будет… Потому Господь его и судить не станет. «Ты, — скажет, — не осуждал и Я тебя оправдаю!..»

Сбросил с усов слезу и, грозно на что-то нахмурясь, вышел вон отсюда.

Днём несколько раз служили панихиды… За солдатами даже крепостные псы бежали сюда и только останавливались у паперти — сидели, опустив лохматые головы, точно и они поминали добром и сердечною грустью боевого товарища. Нина входила, когда никого не было. Она со слезами в глазах думала о храбром офицере, несколько смешном сначала, всё декламировавшем из «Библиотеки для чтения» и на первых порах так бескорыстно любившем её и так героически боровшемся на этих облитых кровью стенах… «Бедный, бедный», — шептала она про себя, и ей приходило в голову, какие тысячи таких невидных и никому неведомых героев гибнут в горах и трущобах Кавказа. Что за чудные страницы можно было бы написать о их подвигах! Но кто их расскажет родной стране, кто, кроме ветра, пробегающего по зорям синими ущельями, видел и знает их забытые могилы? Только товарищи вспомянут порой: «Бравый офицер был» и ни слова больше, потому что кто ж здесь не бравый офицер? Кто ж из них не способен на такую же смерть? «Бог им счёт ведёт, — сказал раз при ней старый солдат. — Оно и лучше, что люди не славят, там за всё заплатится». И она пристально вглядывалась в это лазурное, бездонное, мистически загадочное «там», полное тишины, света, блаженного покоя, и её самую тянуло туда; казалось, что она тотчас же встретит в ней, в этой лазурной бездне всех, кто был ей так дорог, и кого уже нет с нею. И первую — свою мать!.. Она молилась и ей, звала её и верила, что «святая женщина» сошла сюда и новопреставившимся помогает в новом чудном и таинственном мире. Роговой лежал один, — ему не удалось быть вместе со своим приятелем — Левченко… Левченко, когда ему лезгины отрубили голову, был так искрошен их шашками, что его нельзя было и отличить от других мученически погибших защитников Самурского укрепления. Одну голову его нашли, скатившуюся в ров за стены. Она страшно смотрела на подходящих солдат; те, простясь, завернули её в платок и принесли в крепость. Останки Левченко сложили в общую могилу.

— Не стало нашего охотничка!

«Филат» всю ночь выл над ним, царапал землю, лаял в неё, уткнувши морду вниз, будто хотел разбудить приятеля, — но на другой день успокоился: «Все де там будем», и отдыхал у пушек.

К вечеру третьего дня в крепость прибыла оказия.

Она давно ждала возможности прийти сюда.

В крепости радостно вздохнули. Ещё бы — значит, обычное течение дел вполне восстановилось, и укрепление переходило таким образом на мирное положение. Всю ночь Брызгалов просидел за составлением подробной реляции, целый день её переписывал писарь, и к следующему она была готова. Накануне, за ужином, Степан Фёдорович посоветовался с уцелевшими офицерами и позвал к себе в кабинет Амеда.

— Завтра я пошлю тебя в Тифлис.

— Слушаю-с.

— Ты явишься к главнокомандующему. Я тут пишу и о тебе… А там будет, что Бог даст… Я доволен тобою как солдатом… И люблю тебя как сына!

Амед быстро поклонился и поцеловал Брызгалову руку.

— Ну, Бог с тобой… Счастливой дороги… Передай его светлости бумаги и сумей рассказать подробно обо всём, что ты здесь видел, испытал и слышал… Прощай!.. Тебе надо отдохнуть.

Но отдыхать Амед не пошёл.

Ночь была ясная, светлая, серебряная ночь… Тени ложились черно и резко. Какими-то призрачными маревами чудились вершины гор кругом. Тихо шумел Самур у стен крепости… Амед прошёл к окну Нины… Ему почудилось что-то белое в нём… Он выступил на освещённое луною пространство, так что Нина его увидела.

— Амед, подойдите сюда…

Он приблизился к окну, наивно схватясь за сердце. Ему казалось, что оно разобьёт ему грудь.

— Вы завтра едете?

— Да…

— Отец представил вас к офицерскому чину. Вы знаете, что делать в Тифлисе?

— Знаю.

— Просите светлейшего быть вашим крёстным отцом, тогда все ваши родные поневоле помирятся с вами.

Тифлис

Тифлис того далёкого от нас времени только что возник из руин. Бешеные полчища персидских шахов, предавшие несчастную страну огню и мечу, оставили здесь, в полном смысле слова, мерзость запустения. К счастью злополучной Грузии, русская власть, — если не сейчас же после этой страшной эпохи, то во всяком случае вскоре, — была на Кавказе в руках у энергичных и талантливых людей. В сороковых годах оба берега реки Куры, от гор и до гор, свидетельствовали о настоящем гении тогдашнего наместника князя Воронцова. Вся Грузия казалась воскресшею, обновлённой. Современные путешественники отказывались верить, что ещё в 1801 году столица картвельского народа почти ничем не отличалась от жалких, слепившихся ласточкиных гнёзд дагестанских аулов, представляя только ещё большее разорение. Мазанки тогдашнего Тифлиса так были скучены, что часто выходы из них открывались не на улицу, а на плоские крыши. Женщины и девушки, ещё не освободившиеся от затвора, не смели выходить даже в переулки, а посещали одни других по крышам, проходя, таким образом, целые кварталы. До Воронцова был ряд наместников. За Кноррингом следовали князь Цицианов, граф Гудович, Тормасов, маркиз Паулуччи и Ртищев, — но им некогда было заниматься Тифлисом и вообще устройством страны. Аббас-Мирза и царевич Александр кидались на Кавказ, Персия ещё не была раздавлена. По всем окраинам одни боевые позиции сменялись другими, битвы за битвами отвлекали способности и силы русских правителей. В эту героическую эпоху никто и не думал о «насаждении семян общественного и градского благоустройства». Царством смерти казалась бедная Грузия. То моровая язва, то холера, то чума вторгались в наши пределы. Дмитрий Бакрадзе и Николай Барзенов рассказывают в своей превосходной монографии о Тифлисе, что даже при таком талантливом, неукротимом и решительном человеке как князь Цицианов, случалось, что при одном глупом слухе о приближавшейся чуме Тифлис пустел совершенно. Духовенство запирало церкви и тайно бежало в горы, даже чиновники бросали дела и спасались куда попало. Как живёт вся эта масса народа, — трудно было узнать, потому что власти не было доступа, по местному обычаю, внутрь домов. Всякая попытка проникнуть туда, хотя бы с гигиеническою целью, встречала открытое сопротивление. Сентиментальные люди, мечтавшие об оздоровлении края, натыкались на кинжалы. Скот резался в самых саклях и мазанках, кровь и всевозможные отбросы гнили там, мясо висело, ничем не прикрытое, в тучах мух, разлагаясь и заражая воздух. В самом городе были кожевни и бойни. Войскам приходилось оставаться чуть не на улице, чиновники работали где попало. Помещений не было, потому что, во-первых, у несчастного населения на это не оказывалось средств, да если бы такие и нашлись, нельзя было ничего выстроить, так как на Грузию был назначен только один архитектор. Когда он умер, — и этого ресурса Цицианов лишился. Каменщиков же на всю страну считалось — десять! Никто не возделывал землю. Персы согнали работников в города. Сады и поля пустели. Хлебопашцы открывали лавки, где всего-то товару не оказывалось и на два абаза. Что ни делали для того, чтобы хотя из Тифлиса создать нечто лучшее, чем полудикий аул, — всё было бесполезно. Грузины, по своим пословицам, твёрдо верили, что не следует оставлять ни «старого дома, ни старой дороги, ни старого друга». Они знали, что «привычная болезнь лучше непривычного веселья», и ни на какие нововведения не шли. Так Тифлис дожил до Паскевича, да и при нём хорошие дома стали строить вне города одни армяне, более способные и понявшие ранее грузин выгоды нового положения вещей. Надо было совсем взболтать картвельские мозги блистательною эпопеей персидских походов, бить по воображению тифлисцев подвигами русских войск в Иране, мстивших шаху за разорение Грузии, чтобы она очнулась. Войска вернулись с колоссальною добычей. На базарах рассказывали, что персидское золото, в виде кирпичей, целыми обозами отправлено в Петербург. Персию Паскевич так разнёс, что все здесь почувствовали себя в полной безопасности, и в первый раз за долгие ужасные годы несчастный народ вздохнул свободно… Русские стали для него идолами. На нас, на наши обычаи, на нашу манеру жить чуть не молились Богу. Пределом честолюбия лучших грузинских семей было выдать дочь за русского офицера. Понятно, что не в прежних грязных, вонючих и тесных мазанках можно было принимать победителей. Армяне стали уже сплошь строить дома побольше и почище, не изменяя плоским кровлям и наружным верандам, придающим солнечному и сказочному югу колоритную и причудливую красоту. Таков был первый большой дом Тифлиса, выведенный в тридцатых годах Зубаловым, так что когда император Николай в 1837 году посетил Тифлис, для его приёма не могли найти здесь лучшего помещения. Короче, когда приехал сюда Воронцов, знавший Тифлис по легендам о добром старом времени за город храмов и дворцов, он ещё нашёл здесь полуразорённые смрадные гнёзда, жалкие слепившиеся груды тесных домов, без улиц и площадей, непроглядную кутерьму горских построек, точно с неба упавших грудой, да так и оставшихся здесь непонятным и неодолимым лабиринтом плоских крыш, таинственных переходов, узких тупиков, похожих на трещины, саклей, взмостившихся на чужие крыши, мазанок, прилепившихся на эти сакли, целых паутин выступов и лестничек, неведомо как державшихся снаружи. Это было, разумеется, очень живописно, всё так и просилось на картину, но дышать было нечем, везде текла кровь зарезанных баранов, дворов не оказывалось, и всякие нечистоты выбрасывались за стены. Пыль стояла такая, что в ней нельзя было ничего различить, и только пышные чинары и инжир, с зелёными рампами тутовых дерев, придавали идиллическую прелесть этой новой конюшне Авгия! Воронцов явился сюда истинным Геркулесом. Надо изумляться гению этого человека, сумевшего создавать всё из ничего, куда только не бросала его судьба. Это не только была твёрдая воля, но и воля творческая; ум разнообразный, видевший всё, и целое, и подробности, не упускавший в самых захватывающих задачах и того, что близоруким людям казалось посторонним и не идущим к делу. Воронцов для Тифлиса был тем же, чем Пётр Великий для России, только новое время создало и новые приёмы. Воронцов умел убеждать и не нуждался в жестокости. Если бы последующие правители Кавказа только продолжали его систему и ничего нового не придумывали, — Кавказ теперь кипел бы мёдом и молоком. Мы не удивлялись бы тому, что Франция сделала за короткое время с Алжиром, — у нас свой Алжир мог бы служить для неё идеалом и образцом, чем-то вроде рая земного!..