Кавказская война. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни - [105]

За ночь темиргоевские аулы ушли так далеко, что преследовать их на другой день было немыслимо. Отряд вернулся на прежнюю дорогу, которая должна была привести его к Лабе на соединение с прочноокопским отрядом. Но дорога эта перехвачена была неприятелем. Едва войска выступили с ночлега, как передовая цепь, встреченная стремительной атакой, была опрокинута. Горцы неслись по ее следам и рубили бегущих. На выручку к ней бросился десятый конный полк. Он в свою очередь опрокинул горцев и отомстил им за поражение цепи и за свою вчерашнюю неудачу... А впереди опять тянется лес, опять начинается нескончаемая перестрелка с невидимым неприятелем. Бой при такой обстановке был тоже явлением совершенно незнакомым Эмануэлю, привыкшему видеть неприятеля и знать, с кем он имеет дело. Там, в европейской войне, бой был его родной стихией; здесь все было для него ново – и местность, и люди... Лес прошли с большими затруднениями. Навагинская рота, посланная вперед, несколько оттеснила неприятеля с дороги, и только тогда явилась, наконец, возможность провести кавалерию через это страшное место без особого урона.

Бой окончился ночью и на следующее утро уже не возобновлялся. Отряд спокойно достиг небольшой речки Гиого и сделал привал в виду высокого холма, на котором среди дикого и пустынного пейзажа стоял какой-то каменный памятник. Проводники говорили, что это могила верного нам темиргоевского князя Бейзрука Айтекова, убитого на этом месте непокорными горцами еще во времена Глазенапа. Памятник, воздвигнутый русским генералом, стоит никем не тревожимый, потому что черкесы питают суеверное благоговение к могилам своих усопших князей, к какому бы политическому лагерю они не принадлежали. С привала Эмануэль послал казаков отыскивать броды на Лабе; но бродов не оказалось. Наступила пора половодья; Лаба разлилась и бушевала с такой силой, что всякие сообщения через нее прекратились. Русские отряды сошлись; они видели друг друга, но подать один другому руки не могли – их разделяли пенистые волны бушующей реки. При отряде Антропова были складные паромы, но если они годились для переправы через небольшие горные речки, то пуститься на них через Лабу нечего было и думать – Лаба одним ударом волны превратила бы их в щепы.

Это неожиданное препятствие дало экспедиции совершенно другой оборот. Так как напасть на Джембулата в его горных трущобах соединенными отрядами не представлялось никакой возможности, то Эмануэль решил ограничиться одной демонстрацией, чтобы отвлечь внимание горцев от нашей линии и заставить их думать о защите своих аулов.

С этой целью колонна его двадцать четвертого мая выступила к верховьям Белой; но не прошла она и нескольких верст, как снова наткнулась на неприятеля. Горцы, засев в лесу, встретили авангард ружейным огнем и открыли по нем канонаду из фальконета. Колонна находилась еще шагах в шестистах от леса, а люди падали уже, поражаемые фальконетными пулями. Эмануэль вызвал вперед казачье орудие, и по третьему выстрелу и фальконет, и стоявший с ним рядом зарядный ящик были взорваны. Лес огласился криком нескольких сот голосов, весьма похожим на тот страшный гик, который предшествует атаке холодным оружием. К цепи тотчас же придвинуты были резервы, чтобы дать отпор неприятелю. Но неприятель и не думал бросаться в шашки; в его скопище происходило нечто необыкновенное: горцы толпами выскакивали из леса, суетились, бегали и, как было заметно, уносили убитых и раненых. Надо было полагать, что взрыв зарядного ящика нанес им большие потери. Пользуясь минутой замешательства, навагинская рота бросилась вперед и заняла опушку. Неприятель покинул лес, и густые толпы его до самого вечера тянулись по направлению к Белой. Эмануэль счел задачу оконченной, и этим небольшим походом ограничилась вся его демонстрация.

На следующий день отряд пошел обратно к Кубани. Двигаясь назад между Лабой и Белой, войска прошли мимо аулов, заселенных исключительно армянами, которых не тронули, потому что и они со своей стороны ко всему происходившему вокруг них относились совершенно безучастно. По религии и по стремлению обогатиться посредством торговых оборотов, эти армяне ничем не отличались от армян наших закавказских провинций, но одевались они по-черкесски, ездили на отборных лошадях и имели оружие, которому позавидовали бы многие горские витязи. Даже в домашнем быту они переняли многие черкесские обычаи, но все это не сделало их ни храбрее, ни воинственнее. Они, как и евреи, думали только о барышах и наживе и селились по всем, самым отдаленным местностям Кавказа, лишь бы мимо этих местностей пролегали бойкие торговые дороги. Так же как евреи, они пользовались в горах всеобщим презрением и если в своих коммерческих предприятиях заходили так далеко, что подвергались насилию и грабежам, то никогда не рисковали жизнью. Черкес считал оружие, которым хотя бы случайно был убит армянин, оскверненным, и потому никогда не обнажал его ни против еврея, ни против армянина. Войска, незнакомые с этими особенностями, были весьма удивлены, встретив армянские поселения там, где до сих пор почти каждый шаг доставался им с боя.