Кавказ - [39]

Об Имеретии, как стране мало еще известной Правительству, и описав свойства дворянства с невыгодной стороны, должен, однако же, сказать, что последний в оной бунт был в 1810.году, когда царь, содержащийся в Тифлисе под стражею, бежал в Турцию, и он был причиною возмущения народа, но с того времени Правительство не испытало неверности со стороны Имеретийского народа.

28 Мая 1820 г.

г. Тифлис”.

Ермолов, как видим, не только подробно информировал верховную власть о происшедшем, в очередной раз дал понять, что не только в горах, но и за Кавказским хребтом лежат земли, “мало известные правительству”, то есть, обозначив пределы компетенции Петербурга, не только отчитался в энергичных мерах по пресечению мятежа, но и сделал все, чтобы скомпрометировать Феофилакта.

Подавление мятежа поручил он начальнику штаба корпуса генералу Вельяминову.

Алексей Александрович Вельяминов, глубоко образованный европеец, знаток французской литературы и поклонник энциклопедистов, возивший с собой в экспедиции небольшую библиотеку, талантливый и хладнокровный военачальник, был при этом человеком спокойной жестокости.

Чтобы у Алексея Александровича, не просто соратника, но и друга Ермолова, не было сомнений в широте его полномочий, Алексей Петрович снабдил его инструкцией: “Употребив в прошедшем году все меры кротости и снисхождения, даже намерения не показывая к открытию виновных в возмущении, не отдалили мы бунта в Имеретин, и он возгорелся без малейшего повода ни со стороны местного начальства, ни со стороны войска”.

Смысл последней фразы был Вельяминову понятен: виноват в происшедшем исключительно Феофилакт, а расхлебывать приходится светским властям.

“Готов был бы и ныне тоже оказывать снисхождение, но гнусная, подлая измена, сопровождаемая подъятием оружия, требует в пример для будущих времен, строгого наказания. Я предписываю Вашему Превосходительству всех, взятых с оружием в руках, и тех, кои, спасаясь, захвачены будут из скопищ бунтовщиков, наказывать смертию на самом месте преступления. Суду должны подлежать только те, на коих падает подозрение, но нет достаточных доказательств, и сии суды произвести не прежде, как по усмирению мятежа; до того времени содержать их под крепким караулом.

Тех, кои посылаемы будут мятежниками для возмущения жителей или, устрашая их разорением, будут вымогать их согласия, таковых, пойманных, лишать жизни”.

Дубецкий вспоминал: “В шесть или семь месяцев спокойствие было восстановлено. Человек 10 было повешено, некоторые пали под ударами штыков, а другие удалены в Россию”.

Юноша, обвиненный в убийстве полковника Пузыревского, обстоятельства смерти которого так и не были до конца выяснены, равно как и не была установлена вина князя Кайхосро, был забит шпицрутенами.

Как обычно в таких случаях, Ермолов издал один из своих “римских приказов”: “Неприлично было вам, храбрые воины, терпеть гнусную измену Государю великому и великодушному, и наказание должно было постигнуть изменников. При появлении вашем рассеялись мятежные скопища; спасения искали они в лесах и твердых местах, доселе почитаемых непроходимыми; но что может быть препятствием, когда вас предводят начальники благоразумные? Итак, мятежникам бегство осталось единым спасением. Равно уважаю, храбрые товарищи, неустрашимость вашу и усердие. Не потерпим изменников, и не будет их. Благодарю между войсками и сорок четвертый егерский полк, который как чувствовать, так и отмщать умеет потерю своего начальника. Не существует следов крепости, где лишен жизни полковник Пузыревский. Так, по истреблении изменников одно имя их останется в поношении”.

Ермолов получил высочайший рескрипт: “Алексей Петрович! Принятые вами меры к усмирению народов буйных уничтожили возмущения, уничтожили беспокойства, возникшие в Гурии, Мингрелии и Имеретии. Дагестан покорен твердостию и благоразумием во всех случаях распоряжениями вашими. Я считаю справедливым долгом изъявить вам полную мою признательность за успешные действия ваши, будучи при том уверен, что вы усугубите старания к водворению тишины и благоустройства в областях, управлению вашему вверенных.

Пребываю навсегда к вам благосклонный

Александр.

В Варшаве.

18 августа 1820 г.”.

События в Имеретин, очевидно, потрясли Феофилакта. Через год он внезапно умер пятидесяти шести лет от роду от “желчной горячки”.

11

Официальные документы, отправляемые Ермоловым в Петербург, рисовали картину значительно более оптимистичную, чем была она на самом деле.

Отсюда и уверенность Александра, что “Дагестан покорен”.

Но сам Алексей Петрович, разумеется, ясно представлял себе реальное положение вещей.

Чем дальше, тем яснее он понимал сложность задачи, которую он собирался решать за два-три года, чтобы развязать себе руки к неминуемой войне с Персией.

В его частных письмах уже с 1818 года стали появляться странные на первый взгляд пассажи.

В цитированном нами письме Воронцову от 9 июля 1818 года с Сунжи, когда успешно шло строительство Грозной и ему казалось, что способ усмирения чеченцев им найден безусловно, он писал: “Представил я систему крепостей для областей наших по ту сторону гор лежащих, вводя в предмет умножение и усовершенствование войск в Персии. Она требует обстоятельного рассмотрения, ибо стоит и некоторых издержек. Я об оной сообщу тебе впоследствии, когда правительством или утверждена или откинута будет. Если допустится, то границы наши, сколько возможно по порочному виду их, примут некоторую твердость, и в случае даже распространения оных (то есть он продолжает верить в расширение территории России за счет Персии. – Я. Г.) крепость ни одна не останется бесполезною”. Это сам по себе существенный текст, но для нас важнее то, что идет далее: “Сего, конечно, уже не я приведу к окончанию, ибо несколько лет на то надобно; но по крайней мере план со всеми обстоятельствами соображенный должны будут исполнять мои преемники, и не так как доселе все представлялось произволу начальствующего, который иногда по злобе, иногда по самолюбию, а иногда и по невежеству, уничтожал распоряжения предместника, и от того все осталось в состоянии начала. Таким образом, исчезли все предприятия славного и необыкновенного Цицианова. Злоба и невежество Гудовича изгладили до самых признаков. Я сам испрашиваю на себя законы, но сносить их стану терпеливо, чтобы и другие на месте моем им покорялись”.