Кавказ без моря - [10]

Нодар хочет рассказать на Конгрессе в Афинах о том, как шесть лет назад мне удалось бесконтактным Методом, ладонью, найти на раскопках в Абхазии античное захоронение.

Тогда же им было сделано несколько жутковатых фотографий, где моя персона в задумчивости скромно восседает над потревоженными костями. Эти фотографии он вёз с собой в Грецию, расспрашивал за обедом при Вадиме, Хасане, Наде, всем семействе о моих тренировках, о других возможностях этого метода. Я отвечал сколь можно короче. Было неприятно плохо скрываемое хищное внимание Вадима.

Так или иначе, любя Нодара, я отвечал, и пока он что‑то записывал, вспоминал, как тогда, шесть лет назад, с триумфом провожала нас в Тбилиси археологическая экспедиция. Нодар счёл тогда необходимым представить меня своему учителю — знаменитому академику, познакомить со своей женой — певицей местной оперы, с друзьями, и заодно показать город, в котором я никогда раньше не был.

…То ли в стеклянном доме–корабле из солнечного сна, то ли в этом, реальном, постепенно погружающемся в ночь, в темноту, мне хорошо продолжать слышать немолчный рокот речных струй, вспоминать…

…Поздно вечером, после прощального пира, нас с Нодаром привезли к маленькой станции, где идущий из Москвы поезд стоит одну минуту, втолкнули в дверь вагона.

Я люблю спиртное, особенно красные виноградные вина, испытываю к ним благодарное любопытство, пью понемногу, знаю свои возможность. Вот и сегодня за столом лишь попробовал местную чачу из кукурузы — бузу. А потом распил в компании Нади и её мамы бутылочку будто бы целебной домашней настойки из терновника. Нодар же, несмотря на предстоящий перелёт в Афины, как всегда, не ограничивал себя…

Вот тогда, не столько войдя, сколько впав в купе на двоих (а это оказался шикарный вагон царских времён — медь, бархат, зеркала), Нодар заявил, что спать он будет на верхней полке, завалится, и к утру, к прибытию в Тбилиси, встанет, как огурчик.

Я лёг на нижней.

Среди ночи мимо меня просвистело и с грохотом ударилось об пол костлявое тело Нодара. Дрожащей рукой я шарил по стенам, нащупывал выключатель в незнакомой географии старинного купе. Когда же, наконец, зажёгся свет, я увидел, что мой друг продолжает спать, правда, несколько постанывая. С помощью мокрого полотенца я кое‑как обмыл ссадины на его подбородке, под глазом, и с ужасом увидел, что он снова маниакально карабкается наверх, бормочет, что к утру будет «как огурчик».

На рассвете он рухнул опять. Странно, его донкихотское, кажется состоящее из одних костей и жил тело, не сломалось. Прибавились лишь новые ужасные ссадины на лбу, носу и колене.

Когда поезд подошёл к тбилисскому вокзалу, и мы вышли на перрон, встречающая нас жена Нодара — грудастая полная, как большинство оперных певиц, воскликнула — «Хорош, мерзавец! И ещё привёз с собой такую же пьянь!»

Конечно, Нодар дней десять никуда не мог показаться, и возила меня на такси в Мцхету, водила меня по проспекту Руставели, знаменитым церквам, угощала водами Лагидзе, поднималась со мной фуникулёром на гору Мтацминду, таскала в свободные от спектаклей вечера по своим подругам — преимущественно жёнам художников, где после ужина обязательно гадали на кофейной гуще — словом, являла пример грузинского гостеприимства жена Нодара, достославная Нино.

Всюду нагадывали мне скорую женитьбу, внезапное богатство. Интересовались, могу ли я так же как античные могилы открывать клады.

…Если бы в том стеклянном солнечном доме были наглухо задёрнуты все шторы, я оказался бы точно в таком же безвременном пространстве, как сейчас. Только потикивают где‑то на полочке часы. Вот так же бессонно перезванивает за стенами река.

Кажется, её течение начинает плавно нести меня на себе, уносить в объятия Жанны. Один раз это было, один раз…

Вдруг вспоминаю об отце. Мы с ним совсем разные. Но что это — голос крови? Мгновенно превращаюсь в отца, чувствую себя им, одиноким, лежащим в богадельне, в маленькой комнатке–келье для ветеранов партии. Поддался на его уговоры, отвёз, сдал своего старика, предал. Для того, чтобы развязать себе руки, ловить карпов, таскаться здесь, по гостям… Небось, тоже не спит сейчас, думает обо мне, о том, что я не женат, не обеспечен, теряется в догадках — кем мне приходится Жанна, которая, наверное, иногда справляется о нём по телефону. Обещала навещать. Это же совсем недалеко от Москвы, в Переделкино. Хотя вряд ли хоть раз навестит. Они с Марком отважные, порядочные. Но диссидентство захватило их целиком. Каждый миг могут быть арестованы. Им не до моего папы, члена партии с юности, с восемнадцатого года, всю жизнь прослужившего инженером на текстильной фабрике, всю жизнь читавшего газету «Правда», всю жизнь бездумно поднимавшего вместе со всеми руку на партсобраниях, без конца изучавшего в фабричной парторганизации «Историю партии» вплоть до её четвёртой главы. Ибо каждый раз к этому времени наступало лето, сезон отпусков. А осенью начиналось все сначала.

…Господи, Иисус Христос, ну, пожалуйста, заступись за отца моего, сознательно не сделавшего никому вреда, прости ему грехи невольные. Господи, каюсь, что сдал папу своего в эту престижную богадельню, где им каждое утро читают все ту же «Правду», а перед ужином устраивают партучёбу, партсобрания. Ириски он любит, леденцы… Наверное, кончились, в тумбочке пусто… Не спит, думает обо мне. Нет рядом ни меня, ни, тем более, Бога. Не открыл ему Бога, не смог пробиться… Господи, заступись за отца моего, за меня, пропащего, потерявшегося совсем… Господи, вызволи меня отсюда, от этого сценария, этого кабального договора!