Кавалер дю Ландро - [40]

— Очень может быть.

Десланд без колебаний одобрил решение шевалье, хотя русская кампания и поумерила его воинский пыл. Но раз его друга призывают на службу, он не мог оставить его одного. Они отправились в Нант, где заказали униформу и купили все необходимое снаряжение, потому что они уже носили звание лейтенантов, префект так их и занес в списки. Обрадованный тем, что ему удалось избавиться от шевалье, он даже настаивал, чтобы с этими званиями они и были приняты. Но из Парижа ответили, что генерал Сегюр, командир третьего полка Почетной гвардии, будет лично подбирать себе офицеров, но, конечно, учтет блистательный послужной список господ Десланда и Ландро. Чиновник, чья подпись стояла под письмом, добавил также, что по той или иной причине, а иногда без всяких оснований, многие молодые люди из аристократических семей получили в свое время эполеты. «Пора, господин префект, — писал он, — положить конец злоупотреблениям при приеме этих людей на военную службу. Посоветуйте своим протеже прибыть на место без офицерских знаков различия. Сегюр — человек жесткий и придирчивый».

На этот раз маленький префект не стал приглашать Ландро к себе: сад был уже приведен в порядок и цветы вновь росли на своих местах. Он написал ему письмо, полное многозначительных недоговоренностей и коварной лести: это называлось у него «щадить самолюбие своих подчиненных».

— Вот те на! — воскликнул шевалье, получив послание. — Если ты что-нибудь понял, я заплачу тебе золотой.

— Я понял, что надо сложить наши эполеты в багаж и ждать решения Сегюра относительно того, можно ли их доставать, — сказал Десланд и посмотрел на шевалье, ожидая его реакции.

— А, — махнул тот рукой, — мне все равно. Могу пойти даже конюхом.

Как только из Нанта прислали форму, Десланд сразу же облачился в свою. Но Ландро нанес свои прощальные визиты в Сурди и монастырь траппестинок в гражданском платье. У Десланда были только дальние родственники, кузены, которых интересовало лишь то, сколько он будет получать, они советовали ему экономить чаевые, которые ему будет давать император за охрану своей особы. Мадам Сурди взяла с шевалье обещание, что он не будет понапрасну рисковать собой:

— И вы тоже, господин Десланд! Узурпатор уже призывает восемнадцатилетних детей. Скоро некому будет работать в поле.

В монастыре Юбер был вежлив, сдержан и даже поблагодарил за то, что его приняли после того, что случилось. Он попросил с самым смиренным видом разрешения увидеться с мадемуазель Сурди.

— Я уезжаю, Элизабет. Оставляю тебя в покое. Покидаю тебя…

— Я желаю всем сердцем, чтобы тебе сопутствовала удача…

Она не осмелилась предложить ему свои молитвы, боясь, что он рассердится, но что за нежную жалость, глубокую печаль посылал ее взгляд из-за черной монастырской решетки! Так, лицом к лицу, они стояли несколько бесконечных минут. Наконец он встал и проговорил:

— Дорогая Элали, извини, мать моя, вам не придется больше беспокоить господина префекта. Но знайте, что этот достойнейший человек, защитник веры, в Святую пятницу, в разгар поста, ест жирную свинину, но втайне, иначе он может не угодить императору.

Он махнул на прощание рукой и удалился шагом, который, как ему хотелось, должен был казаться твердым. К вечеру этого дня Тримбаль уже чувствовала «ласку» шпор и ветер свистел в ее ушах от бешеной скачки.

Генерал Сегюр

Сегюру тоже было не сладко. Из четырех полков Почетной гвардии какой-то «добрый друг» отдал ему третий — формирующийся в Туре, на западе Франции, на бывших территориях шуанов. Он с трудом, ценой нескольких демаршей, добился, чтобы ему выделили необходимые помещения для размещения трех тысяч человек и такого же количества лошадей. Местные власти даже предложили ему самому построить военный городок. Однако он вынужден был реквизировать заброшенный монастырь, знаменитую и древнюю обитель мармутьеров, расположенную недалеко от города. До сих пор в казармах были размещены только жители Тура, знатные горожане или сыновья знатных горожан. Эти люди с хорошими манерами и традиционным воспитанием принадлежали к местной аристократии, торговым кругам или сельской буржуазии. Они были похожи на свою провинцию, веселые и любезные, темпераментные и легкие в общении. Их шутки и остроты были направлены на развлечение, а не на оскорбление. Они без труда подчинились военной дисциплине, потому что считали необходимым приспособиться к новым для них условиям жизни. Но когда прибыли волонтеры из Вандеи, Сегюр узнал, что они были направлены на постой, по чьей-то глупости, из-за незнания или просто по недосмотру, в монастырь мармутьеров, в церкви которого была устроена конюшня. «Это похоже на провокацию, — подумал он, — достаточно вспомнить девяносто третий, чтобы представить атмосферу, которая там царит». Его также информировали о том, что по дороге, останавливаясь на постоялых дворах, «эти господа высказывали бунтарские мысли и даже пили за здоровье Людовика XVIII!» Он также знал, что среди прибывших были люди, носившие фамилии де Ла Рош-Сен-Андре, Марини, Сапино, д'Эльбе, Шаретт, почитаемые в Вандее, но также и де Леба, сын убежденного сторонника Робеспьера. «Здесь смешались в кучу аристократы и революционеры, чтобы превратиться в единое воинское подразделение. Хорошенький подарочек — этот полк. Надо поторопиться с его формированием!» — думал по дороге к монастырю Сегюр. Он, улыбаясь, вошел в казарму, первым поприветствовал тех, кто там находился, и произнес дружеским тоном несколько слов. Первая встреча не отличалась теплотой. Сегюр, несмотря на это, не терял надежды завоевать их доверие. «Мой приветливый вид, — писал он в своих мемуарах, — натолкнулся на ряды высоко поднятых голов, суровых лиц, смуглый цвет которых, мужественные черты, гордые и даже высокомерные взгляды, хотя и понравились мне, но заставили о многом задуматься. Мое присутствие, мои вопросы старшего офицера, от которого, возможно, будет зависеть их судьба, казалось, не произвели на вновь прибывших ни малейшего впечатления. На своем месте, как и я на своем, они, казалось, чувствовали себя достаточно удобно. Это были люди с достоинством, стоявшие перед таким же, как они, человеком. Мы оценивали друг друга. Я не показал виду, но мне было о чем подумать».