Кавалер багряного ордена - [5]

Боевые товарищи помнили Баева мальчишкой лет десяти — двенадцати. Помнили и не любили. Называли Бесененком (понятно почему) и Басурманом (это оттого, что по-русски он почти не говорил, хотя и понимал). Называли, конечно, за глаза — в глаза никто бы не решился. Взрослые конармейцы маленького Сашу очень боялись. В рядах темных, не охваченных атеистической пропагандой бойцов гуляла жутковатая история про то, как коварный Баев отдал свою бессмертную басурманскую душу своему же мусульманскому бесу (шайтану) в обмен на очень ценное умение всегда попадать в цель, настолько пугающе метко мальчик стрелял из любого огнестрельного оружия и метал ножи. Да и близко подходить к Басурману было тоже чревато: мог без раздумий бритвой полоснуть…

Конечно, подобные дикие выходки Деев безнаказанными не оставлял и Сашу, как мог, воспитывал, приобщал к культуре и цивилизации. То есть драл нещадно. Офицерским ремнем, импровизированными розгами, конской упряжью и даже хлыстом. За всякие провинности — за накрашенные сурьмой глаза и выпачканные в хне ногти, за нестриженные волосы, за то, что не по уставу одет, что мало читает книг и газет, что молится Аллаху. За ненадлежащее хранение оружия, за уведенных из соседних аулов коней (Баев был мастер на такие проделки), за «дикарскую» любовь к ювелирным украшениям, за слабость к шелковым подушкам, мягким коврам и сладостям, но больше всего — за патологическую страсть к роскошной конской сбруе. Баев орал и плакал. Часами. Звонкие его вопли и причитания на неведомом наречии разносились по всей округе. Рядовые красноармейцы при этом в ужасе украдкой крестились и с замиранием сердца ожидали рассвета, опасаясь найти голову комдива аккуратно отрезанной, а наилучших коней не найти вовсе, как и само юное басурманское отродье.

А вот бдительные граждане — из тех, что пообразованней, вроде военного медика, — строчили рапорта куда следует про антипедагогические действия комдива в отношении юного гражданина советского Туркестана. И тогда в один прекрасный день товарищ Деев Сашу усыновил. Официально. Тут писаки успокоились: ведь одно дело, когда красный командир почем зря лупит свободного советского гражданина, и совсем другое — если отец сына воспитывает.

Воспитательные методы комдива Деева оказались весьма эффективными. Не прошло и двух лет, как вымуштрованный Баев, облаченный в кавалерийскую форму, умытый и остриженный, бойко болтал по-русски, переводил речи местных жителей и пленных, а также различные документы чуть не со всех тюркских языков. И стал поэтому человеком совершенно незаменимым. Еще через год умненького Сашу брали на серьезные переговоры в штаб округа и армии. Стрелковое искусство Баева тоже было вознаграждено. За меткую стрельбу мальчишку наградили грамотой штаба округа. А за хороший почерк и аккуратность при работе с секретными документами — новым маузером. Но и официальное наказание в послужном списке Баева имелось: он получил пять суток гауптвахты со странной формулировкой в приказе: «за неоправданно суровое обращение с пленными». Даже обладавший богатой фантазией и личным боевым опытом, не понаслышке знакомый с традициями Туркестанского фронта[3] Прошкин затруднялся предположить, что такого из ряда вон выходящего мог совершить юный Баев, чтобы получить подобное взыскание. Конечно, Прошкину было любопытно узнать, но спросить у самого Баева он не решился, а больше спросить было не у кого.

При всем этом Баев, официально считавшийся адъютантом комдива Деева, был начисто лишен присущих адъютантско-писарскому племени холуйства и подобострастия. Даже с командирами и комиссарами самого высокого ранга наглый отрок держался на равных. Единственное, что роднило Сашу с канцеляристами, писарями и барышнями-машинистками, это готовность каждую минуту разрыдаться по любому поводу. И даже без такового. Впрочем, со слезами Баев вообще никогда не промахивался: плакал исключительно своевременно и при большом скоплении сановных зрителей. И причитания его на тему вроде «лошадку нечем кормить» или «новое седло забрали для нужд штаба» находили живой отклик в суровых сердцах военного руководства. Лошадке выписывали отборный корм, а реквизированное командным повелением роскошное седло возвращали зареванному Саше. Но слезы Саша отирал вовсе не пробитым в боях рукавом. Нет. Для этих целей в его карманах всегда имелись два-три крахмальных, кипенно-белых, хрустящих носовых платка.

Еще Баев так и не смог исцелиться от сибаритского пристрастия к богато украшенной конской сбруе. Так и ездил с искрящимися редкими каменьями и серебром уздечками, с перламутровыми мундштуками, на изящно изукрашенном седле. За такие далеко не пролетарские ухватки боевые товарищи (все так же за глаза), именовали повзрослевшего Баева Князем и считали, что равнодушный к воинской карьере и званиям Саша готовит себя в дипломаты или деятели Коминтерна.

Но карьеру делать Баев не спешил, потому что был не только хорошим стрелком, но и — прежде всего — хорошим сыном.

Надо сказать, что комдив Деев, перед тем как скоропостижно скончаться, долго и тяжело болел. А Баев за ним все это время самоотверженно ухаживал. И этот подвиг сыновний был оценен на самом высоком уровне — таком, что, если посмотреть, запрокинув голову, шапка слетит…