Кавафис. Историческое и эротическое - [2]

Тем не менее, изложенное выше не объясняет, почему «Король Клавдий» обладает особенными качествами поэзии Кавафиса. Он ими наделен, с моей точки зрения, потому, что Кавафис лишает Клавдия «будущего», навязанного ему Гамлетом, и позволяет нам понять его в стороне от самого себя, до того, как роковой выбор был за него сделан. В подобном свете, до каких-либо последствий исторического действия, Клавдий предстает добродушным и любимым королем.

Свои эротические стихотворения Кавафис строит по тому же принципу, что и исторические: он отстраняет все грязные и недостойные обстоятельства, которые создают будущее индивида, и показывает его в отстраненном процессе существования, до того как он сделал конкретный выбор и до того как им завладевают обстоятельства. Или если они уже произошли, то Кавафис заставляет нас увидеть человека внутри них, как пулю внутри тела на рентгеновском снимке. Подобным методом он раскрывает не только собственную одержимость, но и некоторую моральную сторону, пускай ограниченную, но весьма сосредоточенную и напряженную. Можно проследить, как он обращается к изображению на порнографической фотографии:

Кто знает жизнь твою, разнузданную, бл...дскую,

все то дерьмо, с которым сжился ты,

когда решил позировать фотографу?

Наверно, ты в душе такой был скот...

Но хоть все это так, и даже хуже, — для меня

твое лицо останется волшебным,

а тело — даром эллинической любви,

ты будешь вот каким в поэзии моей.

Двусмысленность стихотворения опирается на мгновение, когда молодой человек позировал для фотографии. Несмотря на то, что его окружали все предметы его распада, эти сценические атрибуты представляли его будущее, а не то, чем он «обладает» на данный момент. Он обладает «божественным лицом», «эллинической любовью», поэзией существования, не опороченной последствиями. Магия Кавафиса заключается в сопоставлении неизменного существования (то, что я называю моментом выбора, происходящего до самих обстоятельств) и будущего, на которое он смотрит как на нечто пошлое и неуместное.

Он мастер потерянной возможности, постоянно напоминающий читателю о тех днях, когда он сам был молод и стоял на улице подле агентства путешествий, глазея через окно на брошюры и фотографии внутри. Подошел незнакомец и встал рядом с ним, тоже смотря в окно на ничтожную макулатуру. Отражаясь в стекле, их глаза встретились, и, когда оба слегка сдвинулись с места, их губы даже пересеклись; и ни тот, ни другой не осмелились заговорить, и каждый ушел в своем направлении, в одиночестве. Но один из них — возможно, что оба — вновь воссоздают это мгновение на протяжении многих бессонных ночей, то вожделенное начало неслучившегося вожделенного союза.

Это состояние, это пылкое пристрастие к неосуществленному прошлому, которое приводит Кавафиса к выводу, что порой эротическая память или желание являются гораздо более настоящими, чем сама проза жизни (и побуждают автора ошибочно связать их с поэзией), находит свое самое полное отражение в гомосексуальности, где, в свою очередь, можно увидеть проекцию собственной мечты на другого. По этой причине исторические стихотворения Кавафиса справедливо ставятся выше его эротических вещей; однако в них тоже можно найти такую же фиксацию на конкретном мгновении.

Кавафис, конечно же, принадлежит своему времени, в основном — findesiecle. Его ценности эротичны, так как они эстетичны (Джон Донн замечал, что тот, кто любит красоту превыше всего, в «чудовищах и юношах находит красоту»). Все мгновения его одержимости проявляются лучше всего в понятии «красоты». Отмечая это, мы помним, что Кавафис не только «жил» ради красоты, но и старался создать ее в своей поэзии.