Кати в Париже - [38]

— Кати, помоги мне, — сказала она. — Петер…

— Что с Петером?! — воскликнула я.

— Он любит меня… по-настоящему, всерьез, понимаешь?

— Неужели это так печально? — спросила я.

— Печально?! — закричала она. — Ты, верно, можешь понять, что это печально! Теперь мы ведь не сможем больше встречаться!

— Да, пожалуй, не сможете, — мрачно согласилась я, понимая, что тут уж ничего не поделаешь!

— О, мне так жаль моего милого Петера, — сказала Ева и заплакала. — Почему так должно случиться?

— А ты не поняла этого уже давным-давно? — спросила я.

— Совершенно не поняла, — заявила Ева. — Он питал ко мне небольшую слабость в Париже, но это быстро прошло.

— Да, это прошло, но явно пошло не в ту сторону, — объяснила я.

На следующий день Петер был приглашен на обед. И Ева, разумеется, тоже. Но Петер позвонил и отказался.

— Все произошло, как я и ожидал, — объяснил он. — И ни на какой обед я не приду, ты ведь все понимаешь? Спасибо, Кати, у вас так уютно!.. Может, когда-нибудь я мало-помалу соберусь и снова приду, но не теперь, ты ведь все понимаешь?

Его голос звучал так грустно и все было так печально! Больше мы Петера не видели. Накануне сочельника он прислал нам корзину белых гиацинтов с карточкой: «Доброго Рождества желает вам Петер, совсем грустный поросенок».

Да, и вот настало Рождество. Ева уехала в родительский дом в Омоле, а тетя Виви в Сильянсборг, и мы с Леннартом праздновали Рождество одни.

— Только ты и я! — произнес Леннарт. — Когда-нибудь в будущем будет веселее, когда толпа ребятишек засверкает вокруг елки. Но именно теперь я рад, что мы вдвоем — только ты и я!

— Только ты и я! — повторила я, Кати!

Я проснулась в сочельник в ожидании, которого не знала с тех пор, как была ребенком. Я тихонько подкралась и зажгла огонь в открытом очаге и свечи в большом деревянном трехсвечнике на столе.

Повсюду у меня стояли белые гиацинты, и зимние ледяные ландыши[166], и нарциссы — одни лишь белые цветы. Вся комната благоухала, а белое сияние цветов светило мне из темных углов, куда не проникал свет очага. Не я одна была преисполнена ожиданием. Вся комната была комнатой ожидания, в этот ранний утренний час в ней царила тишина, словно все здесь затаило дыхание.

Вскипятив воду для чая, я разбудила Леннарта, и он, сидя у огня, сонный, со взъерошенными волосами, пил чай. Не знаю, правильно ли он понял, как все вместе чудесно, хотя я изо всех сил пыталась ему это объяснить.

У Леннарта при всем его уме, интеллигентности и том, что он превосходил меня во всех отношениях, были мелкие черты ребячливости, которые мне очень нравились. Во всем, что касается рождественских подарков, он был сущим ребенком.

— Знаешь, что ты получишь в подарок? — уже за месяц до Рождества начал спрашивать он. — Ты получишь…

— Не хочу это знать, не хочу знать, не хочу знать! — кричала я.

Но его так и подмывало говорить об этом, и мне было трудно заставить его замолчать.

И вот он, сидя у огня и помешивая ложечкой в чашке с чаем, начал снова болтать о рождественских подарках.

— Не надо бояться, я все равно ничего не скажу, — успокаивал он меня.

Он долго сидел молча и задумчиво пил чай, а потом сказал:

— Если бы тебе, например, подарили авторучку, какую бы ты предпочла — черную или красную?

— Красную, — не задумываясь ответила я, ведь так уж много хитроумия не требовалось, чтобы вычислить — именно такую он и купил. И тогда Леннарт так обрадовался, и вид у него был такой довольный, словно он хранил в душе чрезвычайно приятную тайну.

Леннарт хотел получить в подарок кофту. «Связанную маленькими хлопотливыми ручками моей жены», — говорил он.

— Какую кофту? — спрашивала я. — Кардиган?

— Кофту, которая спереди застегивается, а потом можешь называть ее «кардиган» или как угодно. Но по-шведски это называется «кофта».

Я тотчас же пошла и купила пряжу. Когда Леннарт в следующий раз завел разговор о кофте, он говорил о своем «кофтигане», только чтобы подразнить меня. В другой раз он спросил:

— Ну как, ты, верно, прилежно вяжешь мой hichory?[167]

А за несколько дней до сочельника он язвительно спросил:

— Как по-твоему, ты успеешь приготовить мою майолику?[168]

Она была готова!

Никто лучше Леннарта и меня не знает, что майолика — кофта, которая застегивается спереди. Может быть, когда-нибудь ко мне прибегут мои дети и спросят: «Мама, где моя майолика?» И вопрос этот будет верным признаком того, что это в самом деле мои дети. Это такая же непреложная истина, как то, что в каждой семье есть свои специальные чёпуховые словечки, свой собственный шифр, мелкие дурацкие шутки, непонятные никому из посторонних.

У нас — только у меня с Леннартом — был чудный миг вручения рождественских подарков. И мы читали свои остроумные стишки[169] друг другу и, сидя перед огнем, восхищались всеми нашими рождественскими подарками, а я пробовала, как пишет моя красная, краснющая авторучка. А Леннарт рассматривал оригинальный галстук, который я ему купила, и тихо читал сочиненный для меня стишок:

Сочельника у нас в этом году не будет больше. Грустно!

Он был уже всего лишь пару дней назад.

Однако принесли мне радость не одни лишь вещи, но и чувства.