Катавасия - [84]

      Особенно тяжело было, когда князь приказал изгнать из всех его земель берегинь, объявив их навьими подсылами, то бишь, шпионами. В такое Сувор, да и много кто иной, конечно же, не поверили. Но многие же стали рассуждать: "Мол, дыма без огня не бывает, а вдруг да князь что прознал в последнем походе..." Дело это было не только малоприятное, но и маловыполнимое. Человеческого оружия берегини не боялись, потому на угрозы выдворить их силой могли преспокойно наплевать. Да и где располагались их поселения из людей не знал никто. Оставалось только ездить по лесам да развешивать вдоль дорог грозные грамоты, в коих говорилось о том, что князь-де киевский повелевает берегиням земли его освободить и ходу в города и веси киевские берегиням отныне нет. Ослушникам грозили (ежели кого поймают) заключением в поруб без еды-питья и без срока. Как бы то ни было, но княжий приказ исполняли, в том числе, исполнял и Сувор, стараясь лишь не нанести изгоняемым берегиням лишней напрасной обиды, а то ведь бывало и по иному, когда попадались чересчур ретивые исполнители, особливо из новых, невесть откуда приближенных к Ростиславу людей, быстро получавших от князя и милости, и боярские звания. А таких близ Ростислава Мстиславича становилось всё больше и больше, и они постепенно вытесняли тех, кто был раньше. А новые княжьи приближённые начали хапать, особо не стесняясь, да и в самом Ростиславе неожиданно проснулась жадность. Поборы в княжью казну увеличивались с каждым годом. Однако на содержание дружин и пограничной стражи отпускалось им всё меньше и меньше. Народ нищал, кто-то перебирался в другие княжества, пустели веси, зарастали поля. Не зря же в народе прозвище Гайлюка за глаза стали обидно переиначивать на Гавнилюка. А Ростислав, словно не замечал, что его земли приходят в упадок. Заводились даже разговоры о том, что, мол, ратники зазря нахлебствуют, что, мол, и с ямурлаками миром можно договориться, и что упыри, навроде как тоже Родовы творенья, и что их по ошибке, если не по вражьему наущению, волхвы к Чернобоговым твореньям причисляют. Сам князь, правда, такого никогда не молвил. Зато Волку-Огненному-Змею, ратоборцу против зла древнему, времён ещё до раздела миров, въезд в княжество был заказан. А недавно ополчился Ростислав за что-то на бродячих калдераричей, коих Сувор привычно про себя кликал цыганами. Народ этот был славенского языка, отличался лишь тем, что постоянно нигде они не жили, бродили по свету в своих крытых повозках, останавливались в городах и весях ненадолго, занимались кузнечным делом, торговали своими поделками, подряжались строить терема да крепостные стены, да ещё разводили чудных коней серой в яблоках (или, как говорили в этом мире - зелёной) масти, за которых на ярмарках любой был готов отдать немалые богатства.Ремесловитостью своей да и обычаями они, конечно, выгодно отличались от цыган, знакомых Сувору по прежней, "отрубной" жизни, но на цыган всё же походили. Что странно: грехи им стали приписываться именно те, что всегда ползли за теми, настоящими цыганами. Стали говорить, что калдераричи, мол, и детей хитят, и коней уводят, и порчу какую-то наводят.

      Покуда калдераричей только изгоняли за пределы княжества, Сувор ещё терпел. Только отворачивался, стиснув губы, когда спрашивали они сотника, за что гонят их, за какие вины. Но вчера явился к нему Гайлюк и приказал Ростиславовым именем, что отныне всякого калдерарича, заметив в княжьих землях, будь то взрослый или дитя, нужно брать под стражу, везти к ближайшему городу или веси, где сжигать живьём прилюдно, а скарб его отбирать в княжью казну. А народу, мол, приказано объявлять, что за доношение о прячущемся калдерариче отдаваться будет такому доносителю десятая часть из всего добра, при пойманном калдерариче обнаруженная, а, коли такого добра не станет, то из княжьей казны награда будет в одну серебряную гривну за каждую голову. И когда усомнился вслух старый сотник в таком приказе, махнул Гайлюк молча рукой, и высунулись из-за его спины двое ратников (из новых, чести воинской не блюдущих) выставили на Сувора хищные листья рогатин и привели к Ростиславу, заслуг его не уважа, в чём был, в домашнем затрапезном, да босого. Мог, конечно, Сувор им и сопротивление оказать, хоть и безоружен был, да сам не схотел. Думал, предстанет пред князем, тут правда и выйдет, что не давал Ростислав такого наказа, что спутал Гавнилюк, или даже кривду вёл, княжьим именем прикрываючись. Не так вышло. В горе сказал Сувор князю слова обидные, много чего сказал-припомнил, не чая уж в живых остаться. Радовался в душе только, что месяц назад ещё, предчувствуя недоброе, семью свою отослал на Припять, где давно уже выстроил себе усадьбу на земле, князем жалованной. Сыны-то да внуки давно уж княжью службу покинули, хозяйством занялись, да и отца о том просили. Он всё отговаривался. Что греха таить, на многое глаза закрывал, поверить в то не желая.

      Обошлось, правда. Видать пока, и Гайлюк не мог совсем-то наплевать на то, что Сувор в княжестве, да и в других княжествах тож, воин известный, и что, казнив смертию сотника, можно за то многие неудобства потерпеть, ибо мало кто поверит, если Сувора тайным слугою Чернобоговым ославить. Потому только и приказал князь, чтоб отъезжал Сувор от двора скорейше навеки, ехал бы к себе, чад и домочадцев своих забирал и уходил чтоб прочь с земель великокняжеских безвозвратно. А киевский терем Суворов, отходит ныне боярину светлому Колуну Забержичу Гайлюку за службу его верную, беспорочную.