Катавасия - [26]

      И рассылает Лесовик подвластных ему леших с подлещуками и лешачихами да русалками во все стороны леса темного для обережи его пределов да на пагубу человеку-хищнику, вторгающемуся с каждым годом всё смелее и бесцеремоннее в лесные владения-угодья с топором и ружьём. И отгоняют они из-под ружья зверя-птицу, "отводят глаза" охотнику и лесорубу, сбивают с тропы, заставляют и "в трёх соснах заблудиться", заводят робкого человека на такие заколдованные тропинки, по которым - сколько ни иди - всё к одному и тому же глухому месту выйдешь. Свист и хохот несётся по лесу - то перекличку ведут лесные жители. Если надо, то и сами они могут обернуться в подорожного человека (хоть бы и в лесника строгого да неподкупного!) и начнет водить-кружить неосторожного прохожего. А если русалкам поверит заблудившийся, да пойдет к ним на голос - поймают, насмерть защекочут, да и бросят под овраг где-нибудь. Оттого-то и старались раньше наши предки жить с Лесовиком и его лесным народом в добре да согласии, умилостивить приносом гостинца, почтить заговорным словом, да и не хитничать в лесу бездумно, подобно захватчику, гостем добрым быть. И тогда не только не враждует с человеком, а и всякое покровительство оказывает ему лесной хозяин, всякому зверю, всякой птице, каждому гаду, ползающему у древесных корней, указывающий своё место и свою пищу. "Грозен лесовик, да добр!" - говорили раньше в народе.

      Как бы хотелось во всё это верить!

      Убивая время, принялся распевать, перебрал штук восемь песенок и смолк, надоело. Наткнулся на родничок, остановился, попил воды, затем разулся, на несколько минут сунул в холодную воду ноги. Полегчало. Опухоль на ноге почти спала, зато саднили подошвы, исколотые, невзирая на "сланцы". Посидел, передохнул, двинулся дальше. Судя по солнцу, полдень оно явно уже проскочило, медленно клонилось к закату. Двинцов, боясь сбиться с выбранного направления, старался переть напрямик, обходя как можно меньше препятствий, периодически глядя на солнце и сверяясь по мху на стволах деревьев. Опыт блужданий по лесу был у Вадима достаточный для того, чтобы не начать ходить кругами. "Спасибо, в армии хорошо учили". Двинцов вспомнил армию, "учебку", контрольные выбросы в леса "на выживание", когда выйти к заданной точке надо было в срок, находясь во время пути на подножных кормах. Вообще, армию Вадим чаще всего вспоминал с удовольствием, неприятные стороны армейского быта забывались, отходили на второй план.

      Лес жил своей, неспешной, малозаметной для несвычного глаза, жизнью, на ковыляющего через бурелом Двинцова лесу было, вобщем-то, глубочайше наплевать. Путь Вадиму не спеша перешёл деловитый ёжик, на ветвях деревьев свиристели-разливались на разные лады птицы, радующиеся приближавшемуся лету. Временами на пути попадались египетские пирамиды муравейников, полных своей, инопланетянски непонятной жизнью.

      Внезапно, как показалось Двинцову, из под самых его ног, выскочил ошалевший от неожиданной встречи заяц, выскочил, и резво чесанул меж деревьев, высоко подбрасывая зад, украшенный линялой нашлёпкой хвоста. Вадим от неожиданности шарахнулся, разглядев косого, весело выругался.

      Двинцов шёл по лесу уже почти целый день. Никаких просек, дорог и прочих следов человеческой деятельности, как ни странно, не замечалось. Ни разу даже не наткнулся на кострища, окурки, консервные банки. Устал. Встреча с зайцем породила в желудке гастрономические ассоциации, вспыхнувшие с первобытной силой. Солнце уже зашло за деревья, стало ощутимо холодать. Жрать хотелось всё сильнее и сильнее. Ещё раза два-три натыкался на роднички, пил. Вода голода не перебивала. Пятки горели. Как всегда в лесу, смеркалось быстро. Двинцов прекрасно понимал, что, продолжи он тащиться по лесу ночью, шансов действительно заблудиться у него более чем предостаточно. Пора было подумать о ночлеге.

      Двинцов, не дожидаясь наступления темноты, выбрал подходящую для ночёвки просохшую полянку, натаскал кучу хвороста (благо, этого-то добра хватало в избытке), надрал бересты, развёл костёр. К разгоревшемуся как следует огню приволок здоровенную, метра четыре, валежину, благо, треснувшую вдоль почти до сердцевины, уложил комлем на горящий хворост. По всей длине бревна снизу подоткнул небольшие палки, чтобы не касалось земли. Теперь пламя начнёт потихоньку поедать полусырую древесину, подсушивая её по ходу. Спать можно будет лечь вдоль получившейся нодьи, тепла хватит. Останется только периодически передвигаться вдоль бревна за огнём, но за этим дело не станет, надвигающийся холод будет срабатывать почище всякого будильника. Диких зверей Вадим не опасался, справедливо полагая, что в наших лесах осталось их раз-два и обчёлся, а кто остался, тот, если не свихнулся окончательно, обходит, учуяв, страшное двуногое существо на пушечный выстрел. Тем паче, не зима.

      Прилёг было у костра на заготовленный для постели лапник с ворохом папоротника поверх, полежал минут пять, вскочил. Пока возился с костром, о голоде как-то позабыл, а сейчас он дал о себе знать с удесятерённой силой. Выругал мысленно себя за то, что не подумал засветло набрать чего-нибудь съедобного, отправился к краю поляны. Не ломая веток, нажевался молодых, кисловатых сосновых побегов, пощипал берёзовых листьев. В голову настойчиво лезла реклама "Сникерса": "Съел - и порядок!", донельзя хотелось мяса, почему-то именно с макаронами. Вернулся к костру, перетирая зубами кусок бересты. Массовые беспорядки в желудке временно прекратились, появилась надежда, что заснуть всё-таки сможет. Двинцов вытащил сигареты. Осталось пять штук. Выкурил одну. Лёг на импровизированную постель и заснул неожиданно быстро и глубоко.