Катастрофа. Том I - [29]

Париж с каждым днем делался все более уродливым, безобразным, как если б он стал жертвой чудовищного землетрясения, которое выворотило и выбросило наружу его внутренности. Весь покрытый ранами и безобразными наростами, лежал он больной, умирающий, но все еще не сдающийся, с упорством отчаяния цепляющийся за жизнь. Как раненый, истекающий кровью зверь, он заползал в глубокую нору.

Чудовищные машины для выемки земли работали без устали. Подобно гигантским кротам, они рылись в недрах земли, упорно пробиваясь вперед, расчищая себе путь цепкими стальными когтями. Вырытая земля в тысячах вагонов, приводимых в движение электрической тягой, выбрасывалась на поверхность и по сотням специально проложенных рельсовых путей отвозилась за город, где все выше и выше росли земляные холмы, мало-помалу превращаясь в сплошные валы и целые горы.

С восхода до заката солнца на обезображенной груди Парижа копошились человеческие муравейники. Черные, зияющие ямы то поглощали тысячи работников, то снова выбрасывали их на поверхность. Оглушительно свистали и ревели тысячи машин, локомотивов, элеваторов. Как бранный клич неунывающего, несмотря ни на что, рода человеческого, дерзким вызовом поднималась великая симфония труда к небу, гордая, уверенная в победе, насмехаясь над всеми враждебными силами. Люди часто присоединяли к этому гимну труда свои слабые голоса, которые заглушались мощным ревом стальных чудовищ и поглощались им, как жалкий ручеек поглощается бурными волнами моря. Люди пели о величии труда, о всемогуществе человеческого гения, который столько раз торжествовал и еще не раз будет торжествовать над всеми препятствиями, над всеми стоящими на его пути преградами. Они пели, и глубокая неугасимая вера в будущее ярким пламенем сверкала в их глазах.

Но пели люди только на поверхности земли, на израненной груди своего родного Парижа; внизу же, на глубине сотен метров, они работали в угрюмом молчании, точно придавленные обступавшими их со всех сторон черно-бурыми, таинственными сводами и стенами. За этими безмолвными громадами земли им чудились притаившиеся враждебные призраки, и суеверный страх гасил смех и песни. Никогда еще люди не дерзали проникнуть так глубоко в недра земли, и казалось, что эта дерзкая попытка не останется безнаказанной. Люди работали среди гробовой тишины, хмурые, придавленные, и когда они снова выбирались на поверхность земли, облегченно вздыхали, как если б они вышли из могил на свет Божий.

Кресби Гаррисон командовал этой громадной армией труда с энергией и неутомимостью, которые скоро стяжали ему горячие симпатии всего Парижа.

Он казался вездесущим. На своем аэромоторе-лилипу-те, едва поднимаясь над землей на несколько метров, носился он с одного пункта работ на другой, отдавал приказания, подбадривал рабочих, пробирал недостаточно расторопных помощников своих, объяснял, показывал, набрасывал чертежи. В рабочей блузе и высоких охотничьих сапогах, с посеревшим от земляной пыли лицом, он то и дело спускался под землю, и там, где он появлялся, светлели лица, выпрямлялись спины, движения становились свободнее и смелее смотрели глаза.

Стефен, который за последний месяц потерял около тридцати кило, тоже целые почти дни проводил на работах. Его уже не звали зоотавром, но рабочие всегда встречали его любовно, и лица при виде его светились радостной улыбкой.

— Ну что? Как дела? — обращался он, как к старым знакомым, к тому или иному рабочему, без всякой рисовки и тени покровительственности пожимая серые от пыли, мозолистые руки.

— Ничего, господин президент, подвигаемся помаленьку, — отвечали ему. — Вы только почаще нас навещайте, тогда дело еще лучше пойдет.

— И рад бы, друзья мои, да не могу: дела много. Всякие там заседания, комитеты. Без этого тоже нельзя. Одних рабочих рук да машин недостаточно: надо и денег добывать и продовольствие. Ну, уж как-нибудь: кто под землей, а кто на земле, — авось что-нибудь и выйдет.

Дела у Стефена и его правительства действительно было по горло. Работы поглощали один миллиард за другим, которые точно в прорву падали. Богачи поднимались на всевозможные хитрости, чтобы платить возможно меньше налогов. Многие из них были изобличены и посажены в тюрьму, некоторые были, по пути в тюрьму, до полусмерти избиты толпой; но заметного улучшения это в дело не вносило.

Союз «Друзей порядка» вел исподволь злобную кампанию против правительства и особенно против Стефена. Доставалось и Кресби Гаррисону. Продажная печать, находившаяся в услужении названного союза, изо дня в день обливала их потоками грязной клеветы, приписывала им корыстные побуждения и довольно прозрачно намекала на таинственное исчезновение значительной части сумм, ассигнованных на сооружение подземного города.

Беднота не верила этим клеветническим толкам и смеялась над ними: Стефен и Гаррисон пользовались среди низов слишком большой популярностью. Случилось даже, что толпа, разъяренная слишком уж бесстыдными нападками одной продажной газеты на своих любимцев, разгромила редакцию и избила до потери сознания редактора. Но верхние слои общества глухо волновались, читая газетные инсинуации, со скрежетом зубовным говорили о том, что правительство идет на поводу у социалистов и ожесточенными нападками встречали всякое новое правительственное мероприятие.