Катастрофа. Спектакль - [7]

 — они говорят обо мне и Люде, какая гадость, они все знают, они знают больше, чем знает он о себе сам, — он бродит по пустым комнатам, пиная ногой двери, и когда его отчаяние доходит до предела, за которым нет ничего, кроме вечной тишины и покоя, когда отчаяние пересиливает его порыв к существованию, точнее говоря, инстинкт жизни, заложенный в нем, когда, кажется, он навсегда убежит от горячей мглы за окном и от одиночества; в глубине души начинает звенеть едва слышно струна надежды, струна веры во встречу с человеком, который тоже случайно оказался в этом муравейнике, в толпе ординарностей (подчеркнуть: гений одинок, но в душе каждой посредственности — страх перед гением, это плата за его одиночество), вечная мечта гения встретить в стаде человека, он вспоминает вчерашний разговор с Гужвой. Глядя куда-то в бок, Гужва сообщил ему, что в раймаге появилась новенькая девушка, хорошенькая, длинная-предлинная коса, большие глаза… Засыпая, он думал о ней, он даже ночью думал о ней, в Тереховке, где каждого человека знаешь в лицо, в Тереховке, где все лица так же знакомы и однообразны, как первая страница газеты, свежие лица — что глоток холодной воды в пустыне, возможно, она — та, о которой он мечтал всю жизнь, та, единственная, что понимает его… он медленно выходит из редакции и садится на каменное крыльцо, тут тень, от камня веет влажной прохладой, он кладет голову на руки и думает о ней… Приська специально дразнит меня, по мне видно, что я все слышу. «Долго ходили по улице, и он все руками размахивал…»

— Шла ужинать, Люду-агрономшу встретила, — громко сказала Приська. — Куда, спрашиваю. В райисполком, говорит, ночное дежурство. Смотри, говорю, чтоб не украл кто ночью. А она как засмеется, как засмеется…

Иван тихо вышел из наборного цеха, даже дверью не стукнул. Только руки за спину и пальцами через рубашку — в раны. Смаковал боль, как терпкое вино. Все же не опустился до них. Большие победы вырастают из малых. Иногда начинаешь уважать себя. Воспитать в себе физиологическое неприятие слов. Но откуда они все знают? Тоскливо обвел глазами серые стены цеха. Он чувствовал себя в Тереховке как в камере, — недреманное око надзирателя, неумолимый свет, даруйте минуту темноты. У узников не может быть истинной любви. Сказать об этом Люде. Любовь подопытных кроликов. Сказать ей все. Хватит откладывать от вечера к вечеру. Дефицит мужества. Сегодняшнее Людино дежурство — подарок судьбы. Толчок. Единственный для меня разумный выход. Прорваться через себя к цели. Великое требует жертв. Уметь жертвовать. Побег от толпы и мирских дел, пренебрежение к богатству, пост и аскетичность, короче — пренебрежение к плоти, чтобы обрести дух. Григорий Сковорода. Посредственность не способна на жертвы. А теперь работать, работать. До изнеможения. Пока перо не выпадет из рук.

Он прошел секретариат — перешептывающиеся корректоры увяли под его холодным взглядом и уткнулись в свежие гранки. Толкнул форточку на единственном окне редакторского кабинета. Пахло папиросами «Казбек» — на столе Гуляйвитра всегда лежал «Казбек» для сановных гостей из руководящих районных учреждений, наедине он курил дешевые сигареты. Кресло, прямое, с высокой спинкой, похожее на трон правителя некоего захудалого марионеточного государства. Он медленно снял трубку, двумя пальцами крутнул ручку аппарата и почти прошептал, услышав голос телефонистки: «Райисполком…» В тот, первый вечер она тоже дежурила в исполкоме, они сидели на крыльце и разговаривали, с этого вечера все и началось, чтобы кончиться сегодня. Научиться быть сильным…

— Райисполком слушает, алло, райисполком слушает…

Он едва сдержался, чтобы не ответить: «Добрый вечер, Люда», а она словно чувствовала: «Алло, алло…» Нажал пальцем на штырек, желая глубокой внутренней боли, которая должна как-то оправдать его. Научись быть сильным. Сковорода! Но боли не было. Просто стало неуютно. Загатный обхватил голову руками, принуждая себя к работе.

Сначала нужно до конца понять, что хочешь написать. Более или менее точно наметить сюжетную линию. В процессе письма она сама обрастет деталями. Какой-то обюрокраченный поселок, хотя и районный центр. Придумать ему название, конечно, не Тереховка, прицепятся потом. Воскресенье — никакой жизни, даже суеты. Движения одиноких прохожих ленивые, медленные, тереховцы дремлют, даже идя по улице. Таково впечатление живого человека в этом дремотном царстве, зной, духота, солнце во мгле, мгла горячая, как пар, какое-то административное здание, скорее редакция, лучше не называть, пустые комнаты с густым въевшимся запахом бумаги, газетных подшивок, теплая гнилая вода в графине, налитая бог знает когда, стеклянная мухоловка, по стенам которой ползают обморочные мухи, — настроение, привкус гнилой воды и мухоловка, и одиночка на этом фоне, одинокий человек, который несравненно выше всех других, но не пророк, хотя из таких людей рождаются пророки; но он уже не верит никаким идеям и потому не пророчествует царства небесного, он выше любых иллюзий и не дарит толпе сладких снов, он убежден, что толпа всегда останется толпой, даже в царстве божьем.