Катастрофа. Спектакль - [31]

Оказывается, в сказочке, в лесной идиллии, была трагическая недоговоренность, а я не заметил или боялся замечать. Зимой голодные волки съедят вола, корову съедят, кабана съедят, петух убежит в снега — и там его лиса поймает или сам с голодухи загнется; но огонь в печи не погаснет — и так же ласково будут мигать в снежной пустыне оконца хаты, вкусный дым виться над трубой — волки, усевшись полукругом на припечке, будут греть свои замерзшие хвосты и жевать жареное мяско недавних хозяев. А хате все едино, кто в ней теперь поселится. Сколько она обещала и мне, эта идиллическая хатка в снегу — мое детство, моя юность!..

И домик улитки — всего лишь иллюзия покоя и бессмертия. Улитку выловит какая-нибудь жаба-рыба, или кто там ими питается, а домик так же весело, маняще и беззаботно будет качаться на игривых волнах, соблазняя другого доверчивого Гужву. Потом в домике снова кто-то поселится, а ему все равно, он каждому обещает бессмертие. Ну и мир! Будьте же вы трижды прокляты! Мы недоедаем, ночи просиживаем над работой, экономим каждую копейку, чтоб было и не хуже, и не меньше, чем у людей, а вы нас оставляете голыми именно тогда, когда иллюзия нам особенно необходима…

Ну и расфилософствовался же я… Вам, наверное, обрыдла моя заумь. Но меня не остановишь, когда припечет. А припекло-таки. Дальше некуда. Спешил человек, желал чего-то, по уши в заботах, надеждах, планах — и вдруг его хватают посреди улицы, останавливают и говорят: спешить некуда, понимаете, некуда, приехали! Человек поднимает глаза, смотрит потрясенно — куда же он стремился, что сделал, какими заботами жил, что оставил после себя? А люди все идут и идут, мчатся машины, автобусы. «Покупайте лотерею, покупайте лотерею!» Напрасно ищешь след на тротуарах, на дорогах, по которым каждую минуту пробегают тысячи людей. Следа нет. Неумолимая сила вырывает человека из общего потока, уводит в сторону, человек знает: еще несколько шагов — и конец. Безвозвратно. Навеки. Еще отчаяннее оглядывается он в последней надежде заметить хоть какой-то знак — след своего существования, а следа нет, нет, нет…

Другое дело, если бы работал я где-то на большой стройке, которая простоит века. Я бы знал: никто, понятно, имени моего не увековечит на этом бетоне, но дело рук моих еще долго будет жить на земле. Если завтра умирать — несколько столетий кажутся вечностью. Но ведь я четыре года просидел в редакции и шесть лет в библиотеке. И что прикидываться, хотя бы перед финалом будь честным — никогда я не горел, никого не грел, хотел только спокойствия, был честным и исполнительным, не хотел даром деньги получать, стыдно. Потеряет что-то библиотека от смены заведующего? Не думаю. Возможно даже, новый будет инициативней, что-то интересное придумает, в газетах о библиотеке напишут. Думаете, память обо мне надолго переживет меня? Конечно, сначала будут вспоминать: «Бедняга Гужва! Бедняга Гужва! Неплохой был человек… И надо же такое…» А пройдет какой-то год — и все забудется. Разве что новый заведующий найдет в столе какую-то бумажку — может быть, страничку вот этого романа, покрутит, покрутит в руках, смекнет: «Да ведь это покойного Гужвы…» Вздохнет, все мы сентиментальны, все размягчаемся, вспомнив о смерти, ведь все смертны, и швырнет в корзину…

Но обращусь от этой грустной песни к роману. Чтоб сердце немного отошло среди моих героев, они более счастливы — для них сейчас настанет новый день. Мне же до конца работы еще больше часа, напишу об Ивановом пробуждении, чтоб чем-то заняться. Вол покорно переступает порог бойни, хотя еще издали чует запах крови. В этом есть своя, воловья, философия.

Ивана разбудило радио. О неплотно прикрытую дверь соседней комнаты туго бились мелодии спортивных маршей. Глянул на часы — половина восьмого. Хозяйка специально включила репродуктор: не хватало еще, чтобы он опоздал на работу. Потянулся к тренировочному костюму на стуле — сверху лежали авторучка и блокнот. Вернулся поздно и утром еще собирался поработать. Теперь придется отложить до перерыва. Пообедает позже, а с часа до двух попишет. Приятно начинать день в предчувствии творчества. Это возбуждает, больше уважаешь себя. Он уже с месяц серьезно не работал. Да и все сделанное раньше стоит не много в сравнении с новым замыслом. Это говорит о молодости духа, когда все прожитое кажется лишь прологом будущего.

Только во рту мерзкий привкус. Вчера сдуру накурился и наболтал чепухи. Кажется, мало прижженной руки. Надо — иглы под ногти загонит. Силы воли хватит. Но вытравит из себя все непотребное, освободив настоящего Ивана Загатного. Отныне будет сам собой.

Ласково погладил шершавые листочки блокнота. Он их любил, потому что им суждено принять в себя его самое заветное. Уже видел на белой бумаге строчки слов, которые способны породить лишь чувства и разум Загатного. Вдруг пришло на ум, что этому блокнотику, возможно, суждено лежать под стеклом в будущем музее писателя Ивана Загатного и сейчас его пальцы касаются вечности. Мысль шальная, в шутку, но немного и всерьез, ему не хотелось в этом копаться, рассмеялся и вышел на крыльцо.