Катастрофа. Спектакль - [30]

Это одна из комбинаций, а их можно придумать ого-го. Главное, чтоб тебя не останавливали никакие там условности, моральные принципы. Их выдумали люди, имеющие многокомнатные квартиры. А кто не имеет даже одной комнаты, должен лезть напролом. Не постучишь — не откроют! Кто не очень миндальничал, когда давали назначения, тот теперь в городе работает. Эх, если бы вернуть время распределения, он бы уже не прятался за спины, ожидая, когда его позовут и скажут: «Вот что осталось, выбирайте…» Он бы растолкал всех локтями, глотку перегрыз… Андрей Сидорович не узнавал себя. Оказывается, трудней всего сделать первый шаг. Стоит сказать Гуляйвитру, что его дворняга высокой породы пес, стоит раз переступить через себя, изменить себе, зажмурить глаза и наступить на собственную совесть, как цепь звенит дальше, звено за звеном, колечко за колечком, до конца.

По принципу во́рота: только выпустил из рук — ведро вниз тянет, ворот крутнулся, потом еще раз, быстрей, быстрей, стук, лязг, сруб шатается, а ведро летит в темную бездну, и заглянуть страшно.

Но Хаблак заглядывал. С любопытством и страхом глядел в бездну, открывавшуюся перед ним. Теперь он свободен от себя. Он всего добьется, потому что не будет теперь преград: неудобно, нечестно или «что подумают люди». Все дозволено, что на пользу. Снова колодец с воротом, крутится, крутится и летит в пропасть, куда и звездный свет не пробьется…

Хаблак отпрянул. Застонал, заворочался на койке, уткнулся лицом в подушку.

— Болит что? — прошептала Марта, укладывая дочь в кроватку.

— Болит… — с трудом выдохнул Хаблак.

Кончается ночь, вот-вот начнется новый для моих героев день. Взойдет над сонной Тереховкой солнце, белые туманы зарозовеют у берега и заклубятся алой метелью в небе. Расцветет роса на кустах, паутина в бурьяне заискрится. Заскрипит колодезный журавль, Иван вытащит ведро свежей воды. На голубых волнах заколышется вишневый лист — ночью парни возвращались с гулянки, рвали ягоды, листьев в колодец натрясли…

За пять недель до смерти становишься лириком и начинаешь понимать, что теряешь, уходя с этого света.

Для моих героев день начинается, только мое, Гужвы, солнце садится, обещая вечную ночь…

ДЕНЬ

Случайность или перст судьбы, но в какую компанию ни попаду, сразу начинаются разговоры о смерти. Вот и не верь в приметы. Сегодня заведующая нашей читальней рассказывала случай с сыном. Вечерние сумерки. В гостиной собралась семья. Смотрят телевизор. Вдруг раскрываются двери, на пороге, в холодных голубых тенях, семилетний сын — и громкое, отчаянное:

— Мамуся, я тоже когда-нибудь умру?

Гостиная молчит. Чем утешить?.. Он понял это молчание. И в слезы, в крик. Собрались даже врача вызвать. Нервный срыв. С неделю один спать боялся. За материну руку держался. Понемногу отошло.

Я не помню, чтобы в детстве о смерти думал. Одно время был уверен, что у меня туберкулез. Но это после лекции районной врачихи про туберкулез. Тогда меня пугала даже не смерть, а сама болезнь: при всех плевать в платок, положат в больницу, будут колоть…

Говоря по правде, до сих пор я не могу реально представить себе свою смерть. Может, я такой толстокожий. Нервы крепкие. То есть теоретически ясно, что все смертны и я, к сожалению, тоже. Но смерть была сокрыта в туманной дали. И в голове не умещалось, что через десять, двадцать, пусть даже пятьдесят, лет свет для меня померкнет. Когда покупал мотоцикл, был убежден, что ездить мне на нем пока не придется. На месте старого тещиного дома в мыслях возводил новый и думал, что лет через тридцать, или даже раньше, придется еще один строить. Дольше он не выдержит. Вещи были смертными, но я бессмертен. Сейчас это больше всего допекает. Если бы вместе с нами гибли и вещи, легче бы умиралось. Но нет, тот дурацкий погреб, который клал собственноручно и так гордился им, будет стоять самое малое полстолетия, заглатывая в свое ненасытное нутро картошку, бурак, соленья, молоко, творог, всякую живность, а меня через полтора месяца начнут точить черви!..

Если бы только это. Я худшее предчувствую. И тут никого не упрекнешь. Пройдет немного времени после моей смерти — и чужие руки коснутся руля моего мотоцикла, переведут на нейтральную скорость, вставят ключ, чужие ноги нажмут газ, и мотоцикл покорно повезет его, ведь не будет жена вечно вдовой, жизнь есть жизнь. Другой будет ходить по подворью, брать воду из выкопанного мною колодца, чтоб не тащиться на улицу, будет сидеть в беседке, которую я поставил и обсадил диким виноградом, включать мой магнитофон, мой телевизор, снимать моей камерой. И все они: погреб, телевизор, колодец, беседка, магнитофон, мотоцикл — все сразу же забудут меня, вроде никогда и не существовал на свете Гужва, которому они обязаны своей жизнью.

Это, наверно, самая подлая измена из всех, какие я знал. Ведь ни девушки в юности, ни друзья, ни жена даже — никто не обещал мне бессмертия. А вещи обещали! Они ластились ко мне, нашептывали: покупай, доставай, столярничай, загораживайся нами от неспокойного мира; мы твое тело, ты бессмертный, ибо мы вечные. А теперь они мило улыбаются и издали кивают: прощай, мол, не поминай лихом, мы пошли дальше, а тебя не возьмем, зачем нам мертвый. И я остаюсь один-одинешенек на осенней дороге, уже темнеет, с полей катится тьма, становится не по себе, страшно, теперь я понимаю: каждый умирает в одиночку, есть такая книга. Будь ты проклят, лживый, коварный мир вещей, который я сам породил!