Катарское сокровище - [94]
День был влажный, серый и туманный, мокрые кусты самшита по сторонам дороги быстро намочили конных по колено, а пеших и вовсе по пояс. Однако когда путники углубились в лес еще на пару миль, Гальярд неожиданно понял, что не может больше раздражаться. Такое блаженство, когда у тебя не болит голова! Особенно если за последнюю неделю головная боль приобрела свойство постоянного фона любой мысли, любого движения; боль то уменьшалась, то вырастала, но окончательно не уходила почти никогда. А тут — внезапное счастье: блаженная тишина. Серый и мокрый мир засиял для Гальярда яркими красками, ноябрьские голые деревья цвели, монах обращал радостное внимание на быстрых осенних птичек, занятых своими делами, на дождевых червей, выползавших под дождь на дорогу, на белую пену, встававшую под ветром на речной воде. Франсуа же, напротив, был недоволен мокрым странствием, он кашлял и говорил, что непременно разболеется, а также мрачно пророчествовал, что монастырь Сен-Жозеф наверняка полуразрушен и необитаем. Однако вопреки чаяниям брата Франсуа камальдолийская обитель оказалась вполне живой. Ее негромкий колокол путники услышали во второй половине дня: братию сзывали на службу часа девятого.
Всего в обители жило десятеро монахов: семь киновитов и три отшельника. Им нелегко было содержать свой храм и возделывать скудный огород; настоятель честно признался, что Сен-Жозефская обитель ради выживания скоро присоединится к какому-нибудь более крупному монастырю. Слыхано ли дело — всего одно пожертвование за последние шесть лет! Когда он только принял свою должность, в первый же год его служения поступило два пожертвования, а теперь рыцари и купцы предпочитают городские, деятельные монастыри лесным и уединенным, «не в обиду нищенствующим братьям будь сказано»… Настоятель был крупный, нестарый, но почти вовсе седой мужчина с таким смертельно усталым видом, что казалось — оставь его на минуту в покое, и он тут же уснет. Гальярд даже устыдился собственной небольшой усталости. Гостей угощали капустой из бочки, сухой рыбой из реки Сорат и хлебом тутошней выпечки — ноздреватым, серым, с изрядной примесью лебеды не то крапивы.
— В сороковом году, добрые братья? Меня тут еще не было, — сказал настоятель, прикрывая глаза и на мгновение погружаясь в изможденный сон. Веки у него были воспаленные, а лицо — несмотря на все — спокойное и счастливое. Лицо человека, который на своем месте.
— А кто-нибудь из ваших собратьев помнит о событиях того года, о налете Монсегюрских файдитов?
Настоятель мгновенно проснулся, наморщил лоб. Похоже, за годы борьбы с вынужденной нищетой он научился засыпать и просыпаться, когда надобно, без особенных усилий. Сейчас лицо его выражало сомнение, и Франсуа несколько приободрился.
— Э… Дайте-ка подумать, отцы мои… Брат кухарь — тот точно был здесь. И еще брат Ромуальд, но с него вам, боюсь сказать, толку мало будет…
Брат кухарь, в сороковом году потерявший три пальца на руке, маленькой чаши не узнал. По его словам, он тогда был новицием, еще не служил мессы и богослужебных сосудов в руках не держал. Да и сейчас не держит — видно, Господу было неугодно допустить его до священства, раз попустил еретиков нанести ему такое увечье. Франсуа впервые улыбнулся. Неугомонный Гальярд потребовал позвать брата Ромуальда.
Настоятель с сожалением покачал головой.
— Увы, отцы мои, брат Ромуальд не может к вам прийти. Он весьма болен и уже несколько лет не встает с кровати; братия по очереди за ним ухаживает, кормит и судно выносит. Но вас можно и в скит к нему проводить — если только он захочет с вами разговаривать… — усталый отец выразительно развел руками. — Понимате ли, брат Ромуальд — еремит, и человек старый. Он не безумен, нет — Господь ему разум сохранил; но болезнь сделала его… как бы сказать… нелюдимым. Посудите сами, какое испытание — был монастырским кузнецом, рукодельником, силачом, а теперь с постели встать не может. И рука у него осталась только правая — довольно, чтобы перекреститься.
— Может быть, отче, нам и не стоит тревожить больного брата Ромуальда, — выразительно начал Франсуа. Гальярд встал, с шумом отодвинув скамью:
— Благодарение Богу за трапезу. Ведите.
— Оставили бы вы меня в покое, — сказал брат Ромуальд, глядя в стену. Его скит, несмотря на заботы братии, выглядел крайне неухоженным: камальдолийцам едва хватало времени поддерживать здесь тепло, кормить больного и убирать за ним. В анахоретском жилище стоял стойкий запах мочи и плесени. Всего табуретов здесь было два; один — у кровати, на втором устроился брат Франсуа, предварительно брезгливо сняв оттуда грязную миску и грязный же бревиарий. Распятие на стене висело так, чтобы обитатель скита мог дотянуться до него единственной здоровой своей рукой. С того момента, как четверо монахов вошли в камальдолийскую келийку, Ромуальд ни разу не повернул головы в их сторону, не взглянул на них.
— Брат, нам в самом деле весьма нужна ваша помощь, — неотступный Гальярд подвинул табурет, сел возле деревянного топчана. — Почему вы не хотите даже взглянуть на чашу? Вы единственный, кто может нам что-то сказать. Вы единственный помните.
