Катарское сокровище - [71]

Отец про уходе маленькой потаскухи долго бушевал, так что голос его гремел по всему дому, не минуя и Гальярдовой клетушки. Обещал выбить из паршивца всякую дурь ремнем, так что никакие девки не понадобятся, обещал вылечить его по-своему, а заодно и дуру мамашу, и поганую ведьму, с которой путаться не лучше, чем с самим чертом… Неизвестно, каким чудом матушке удалось не только совладать с его гневом, но и уговорить супруга попробовать еще раз — и уже безо всяких девчонок, понаехавших из деревень и не умеющих толком разогреть молодого человека, а с помощью настоящих умелиц, которые водятся только в дорогих, хороших городских банях.

Последний раз даю тебе деньги на эту шлюшью историю, сказал супруг. Лучше бы мне отдали, с друзьями повеселиться, чем таскать притвору и предателя по злачным местам, сказал Гираут, странным образом пародируя старшего сына из притчи. Однако несмотря на все его возражения, именно ему поручили стеречь младшего брата на пути к лучшей бане Розового Города, и Гальярда, с утра облаченного в чистую рубашку и котту, эскортировал к бане его брат с парой друзей. Так сказать, извлекая драгоценное из ничтожного, они по дороге развлекались как могли, и Гальярд сгорел бы заживо от их срамных шуточек, если бы разум его не был полностью поглощен составлением планов спасения. Сердце его колотилось так громко, что он удивлялся, почему Гираут с приятелями этого не слышат и ни о чем не догадываются, когда в просторной прихожей «дома ванн» бедный больной чуть слышно попросил разрешения выбрать себе девушку самому.

— Оправляется парень-то, прямо на глазах оправляется! — хохотнул хозяин заведения — а может, главный евнух тутошнего гарема, когда Гальярд, волнуясь до тошноты, выбрал самую юную (и, признаться, самую красивую) из явившихся пятерых. Ах, как он молился! Наверное, никогда в жизни не приходилось ему взывать так горячо и так явственно слышать ответ. И когда он вылезал в маленькое жесткое окошко за окутанным паром залом ванн, белокурая Саурина — хотя бы ее имя Гальярд собирался запомнить накрепко — обещала ему поплескаться еще немного в одиночку, и только потом поднимать крик. У нее были сильные руки — безо всякого стеснения она толкала Гальярда в зад, помогая ему пролезть, и шипела, дыша ароматом роз, или розового масла — давай, монашишка! Давай, брюхо втяни, теперь крутись, ну, еще маленько! — и выбросила вслед за ним в окошко нижнюю рубашку, и только ради ее золотистых глаз, даже не ради безопасности, он сдержал крик боли, когда приземлился голыми коленями и локтями на мокрую мостовую. Валяй, сказала она вслед. Валяй, и молись, чтобы меня за тебя в Бога и в душу не отделали. Золотистая, как ангел, она выражалась похлеще всех уличных гальярдовых знакомых; но как он молился за нее, как молился за эту — Магдалину, Марию Египетскую, спасительницу Раав — когда мчался, поминутно оскальзываясь босыми ногами, в одних подштанниках и белой рубашке, надувшейся за спиной, как парус! Слава Богу, день был праздничный — Всех-Святых, и на улицах народу было меньше, чем обычно. Все равно, конечно, нашлось кому свистеть ему вслед, пара мальчишек провожала беглеца где-то с квартал, швыряя камешками и крича — «сумасшедший, Сен-Жак, сумасшедший»! Собаки оказались терпеливее детей — один пятнистый пес так и мчался за ним с оглушительным лаем до самой церкви святого Романа, но не укусил ни разу, напротив же, огрызнулся на увязавшегося было следом паренька. А у самого Жакобена, когда сердце Гальярда уже выпрыгивало у него изо рта, а глаза застилала красная пленка одышки, черно-белый пес смирно сел поодаль, вывалив язык, и с интересом смотрел, как полуголый беглец работает молотком монастырских воротцев. Когда же за воротами застучали торопливые шаги, пес поднялся, с чувством выполненного долга задрал лапу на монастырскую стену и молча умчался в переулок. Пожалуй, не нагадь он торжественно возле самой церкви, Гальярд решил бы тогда, что этот пес послан святым Домиником постеречь по дороге будущего брата. А так Гальярд пришел к тому же самому выводу не ранее чем через двадцать лет.

Получилось так, что Гальярд вскоре был вынужден оставить Тулузу. В день позора и торжества, когда он в подштанниках явился в монастырь Жакобен, умоляя принять его обеты, в монастыре появился еще один гость — уже облаченный в белый хабит, смертельно усталый и такой же испуганный. Этот брат привез из Каркассонского монастыря письмо от Гильема Арнаута — главного инквизитора Тулузена, ныне изгнанного из города, но решимости и отваги не терявшего. Оказывается, за время своего вынужденного затворничества Гальярд пропустил множество важных событий, произошедших в его возлюбленном монастыре. Отец Гильем, приняв свою смертельно опасную должность, немедленно обвинил в ереси двенадцать выдающихся городских катаров, в том числе и Гальярдова отца. Муниципалитет на требование их арестовать ответил громким смехом. Отец Гильем, взяв в помощь нескольких братьев, отправился сам выполнять собственное указание. Брат Бернар, молодой монах, которому в тот суматошный день поручили присмотреть за несвоевременным гостем, рассказал, что отца Гильема толпа встретила у монастырских ворот и следовала за ним в отдалении, а как только он дошел до дома первого же обвиняемого и протянул в раскрытую дверь бумажный ордер — «Именем Святой вселенской апостольской Церкви и господина Папы Григория» — его сбили с ног и, избивая, протащили по улицам до ближайших же городских ворот. «Волокли его, как Господа нашего по