Катарское сокровище - [60]

Именно поэтому целых полгода Аймеру пришлось дожидаться «нового распоряжения». Любимый Жакобен за эти полгода ему успел опротиветь. Братья входили и выходили, удалялись на проповедь и возвращались, а он… Окончилась Пасхалия, отсияла Пятидесятница, отпраздновали торжество святого Доминика. Всего несколько раз Аймер выходил за ворота — и то с большой группой по какому-нибудь общему поручению либо на учебу, когда в университет приехал новый знаменитый профессор богословия. В остальное же время родные монастырские стены казались ему тюрьмой — ему, так страстно желавшему проповедовать — и когда отец Гальярд объявил, что срок наказания окончен и он собирается взять Аймера с собою на инквизиционный процесс в качестве секретаря, молодой монах едва ли не запрыгал от радости, как ребенок. Или как собака, которой обещали прогулку. К этому времени рана на правой брови давно зажила, став белым широким шрамом. Гальярд не говорил об этом сыну, не желая наказывать еще раз за уже исповеданную вину — однако белый шрам еще придавал ему красоты и мужественности. В отличие от гальярдова, аймеров шрам невесть почему выглядел весьма героически и вызывал впечатление, что его носитель прежде принятия хабита был рыцарем, и наверняка при таком сложении — хорошим бойцом. Романтический образ, нечего сказать. Истории о молодом красавце рыцаре, отдавшем себя Богу во цвете лет, так и лезут в голову сами собой… Глупее и не придумаешь.

Разумеется, после скандальной истории Аймер собирался блюсти совершенное послушание. Он и раньше был хорошим, рассеянно думал брат Гальярд, ложась в постель после субботнего завершения дня — а теперь и вовсе кажется святым. Пожалуй, это даже тревожит: идеально послушный брат непохож на прежнего Аймера, которого все любили отчасти и за непосредственность… Гальярд старался думать об Аймере, о сундуке с монетами, о тулузском монастыре, даже об Авиньонете — о чем угодно, кроме старика. Кроме Гираута. Не мог он сегодня больше об этом думать. Он хотел провалиться в сон, тихий и черный, в милосердный сон, дающий отдых голове. И будь он немного внимательней во время ужина — то есть сумей он замечать вокруг себя хоть что-нибудь — заметил бы, что Аймер несколько раз делал ему знаки, словно бы пытаясь отозвать на минутку из общей компании, желая что-то сказать. Гальярд съел ужин, толком не зная, что он ест; так же слепо прочитал молитвы Комплетория вдвоем с Аймером, бичевания сегодня нет, потому что навечерие воскресенья, значит, сразу спать… Гальярд стукнул в стену, отмечая совершенное окончание дня, отпуст в сон, и закрыл глаза, не глядя, как ложится Аймер. А тот смотрел на отца, кусая губы, все не спеша задувать свечу. Наконец внутренняя борьба — сказать? не сказать? — окончилась тяжелым вздохом, победило все оно же, несчастное Совершенное Послушание. И Аймер, так и не проронив ни слова в положенное время молчания, загасил огонек пальцами и улегся на солому, уговаривая себя перестать сомневаться.

12. Воскресенье. Катарское сокровище.

Ах, как ужасно ругал брат Гальярд своего бедного сына Аймера сразу после утрени! Сразу после утреннего благословения, которое он было преподал так спокойно — как же страшно он начал кричать! Аймер, пару секунд назад, с окончанием времени безмолвия, выпаливший наставнику новость — «Антуан здесь, Франсуа подсадил его в темницу к катару!» — стоял глубоко пораженный, не зная, куда глаза девать, побледнев под цвет своему малость потрепанному хабиту. Никогда ему еще не приходилось видеть отца Гальярда — во гневе. И когда тот бичевал его на капитуле — не приходилось.

— Что? — страшным голосом крикнул отец Гальярд, всплескивая руками — таким неожиданно южным жестом, как будто тулузская манера бешено жестикулировать пробудилась в нем в единый миг после многолетнего сна. — Ты хочешь сказать, идиот, что парень там с ним вдвоем остался?

Бессильный кивок. Господи, как ужасно…

— На всю ночь? С этим… человеком?

— О Господи, отец Гальярд, да… Но…

— И ты знал, но мне сразу не сказал?

На это ответа не понадобилось. Аймерова опущенная голова уже заранее служила ответом.

— Какого дьявола ты молчал, осел?!

Аймер и не знал, что его наставник знает такие слова… Вернее, настолько знает, чтобы их употреблять…

— Отец Гальярд, Христа ради… Я молчал из послушания. После Комплетория…

— Господи, как глупо, — Гальярд яростно уронил воздетые руки. — Из послушания! Тебя не учили в новициате, что закон милосердия выше послушания? Оставить мальчишку на всю ночь с этим катарским людоедом — из-за несчастного правила молчания, которое нарушали и ради меньшего — которое ты сам нарушил, когда заявился ко мне среди ночи, весь в крови — это, по-твоему, послушание?

Аймер дрожащими руками зачем-то тискал бревиарий, еще раскрытый на утренних псалмах. Радовались отроки в огненной печи… Хвалите, небеса, Господа…

— Отец Гальярд, — выговорил он несчастным голосом, — просите меня. Я… ошибся, я виноват…

Гальярд успокоился так же резко, как и начал бушевать. Взял себя в руки — физически взял: обхватив плечи ладонями, на несколько мгновений погрузился в себя, будто слушая невидимого Бога, говорящего из глубины сердца. Потом повернул к Аймеру уже прежнее, спокойное лицо.